Девушка в нежно-голубом - Сьюзен Вриланд Страница 25

Объясняя ей работу мельницы, я вдруг подумал: ведь шестерня на валу ветряного колеса имеет шестьдесят восемь зубцов, а верхняя шестерня в передаточном механизме — тридцать четыре. И нижняя — тридцать четыре, и зубчатая передача на верхушке Архимедова винта — опять же тридцать четыре. То есть на каждый оборот ветряного колеса винт вращался дважды. Не значит ли это, что если бы на винте было всего семнадцать зубцов, соотношение между оборотами ветряного колеса и винта стало бы один к четырем? Винт бы вращался в два раза быстрее и откачивал воду вдвое эффективнее. А если расширить винтовую поверхность, он будет забирать больше воды с каждым поворотом…

— Погоди, парень, — прервал меня мастер. — Ты забываешь про мощность ветра, которая понадобится, чтобы вращать такой винт.

Мы с мастером пустились в обсуждение, а Алетта отошла к водозаборной яме, где плавало целое утиное семейство. Мы проболтали столько времени, что по дороге назад попали под дождь. Лужи на мостовой бурлили от капель, и Алетта старательно обходила лопающиеся пузыри, хотя и носила добротные кломпы. «Это дыхание Господне, — говорила она о пузырях. — Что, если оно попадет мне под юбки?» И глаза ее обворожительно раскрывались.

Когда мы вернулись домой, мокрые до нитки, тетушка Рика отвела меня в сторону. «Не связывайся с ней, Адриан. Взбалмошная девка. Из тех, кто от упрямства со скалы прыгнет. Если между вами что-то начнется, пойдешь искать себе новую тетку. И Губерт сказал бы то же самое».

Делфзейл — равнинный городок. Заберешься на колокольню или на мельницу, пойдешь по высоким дорогам вдоль берега реки — далеко вокруг видно. Здесь никуда не спрятаться: каждый сует нос в чужие дела, да и привыкли они к этому, как я вскоре понял, и не беспокоились о соседях. Рика так даже занавески на окнах не задергивала, чтобы знали — ей нечего скрывать. Нам с Алеттой оставалось прятаться только на колокольне, на самом верху, прямо под стропилами. Так мы сблизились гораздо быстрее, чем если бы нам разрешали гулять вместе. Это ей пришла в голову идея о колокольне. «В колокола звонят снизу, поэтому никто на нас не наткнется. К тому же церковь никогда не запирают», — говорила она. Я разделял ее презрение к всеобщей набожности, но при этом у нее были свои нравственные законы, не уступающие в суровости кальвинистским.

Взгляд сверху на бесконечные равнины кружил голову, стирал осторожность, богобоязненность, здравый смысл. Казалось, мы тайком пробрались на корабль, идущий к острову радости и удовольствия, о котором порядочные жители Делфзейла боялись даже подумать, чтобы ненароком не попасть в геенну огненную. С Алеттой я словно проникал в другой мир. Читать по вечерам стало невозможно. Ее звонкий девичий голос волновал меня так же, как всего несколько месяцев назад волновали тихие голоса умерших мудрецов. От ее запаха, запаха ее мыла и пота, меня била дрожь возбуждения.

Под святой кровлей она принимала мои неопытные ухаживания и робкие поцелуи, подначивая меня благодарными, нетерпеливыми звуками, пока одним весенним вечером, в темноте, я не почувствовал, что разрываюсь от желания. Я отодвинулся, и она рассмеялась, как над ребенком. Я потянул за тесьму у нее на платье — и случайно обнаружил, что она клала на счастье боб между грудей. Я нагнулся и поцеловал два розовых теплых кружка, там, где надавил боб. Она прогнулась навстречу мне — настойчивый зов, который нет мочи преодолеть. Ее бедра раздвинулись — и прощай, небеса, — но Алетта, Алетта, Алетта!

После я пристально вглядывался ей в глаза, ожидая увидеть задумчивую отдаленность, верный признак стыда. Ничуть не бывало: она лишь расправила одежду и бодро сказала:

— Значит, все решено?

— Что решено?

— Ты женишься на мне?

У меня вышибло дух от такой непосредственности. Я не сказал ни да, ни нет, но она и не ждала ответа. Слепая вера в счастливый боб убеждала ее в том, что все будет хорошо. На следующее утро, когда надо было показать мастеру мои чертежи улучшенной мельницы, я нашел этот боб в кармане штанов. Тот самый боб, ошибки быть не могло — огромная жертва с ее стороны. Я хотел было выбросить его, однако какое-то нежное чувство заставило меня положить его обратно. Казалось, это залог ее любви.

Немногим позже, ночью, Алетта услышала, как что-то треснуло и упало. Она помчалась по комнатам в поисках причины шума и, увидев, что это портрет девушки упал со стены, попятилась, закричала и стала рвать на себе волосы. Переполошился весь дом. Тетушка Рика отпаивала ее горячим молоком. Я показывал ей, что просто перетерлась веревка, на которой висел портрет, и все-таки Алетта не успокаивалась. «Сам увидишь — случится что-то страшное!» — причитала она. Ее успокоили только мои объятия, что сказало тетушке несколько больше, чем мне бы хотелось.

Следующим утром Рика провожала меня до крыльца.

— Адриан, в ней нет ничего от Святого Духа.

— Вот тут вы ошибаетесь, тетушка, — в ней сплошной дух. Ее терзает столько демонов, что лишь по попущению Божьему она все еще дышит.

С этими словами я развернулся и пошел. Любовь — могучая сила.

К рождению ребенка мы думали перейти через ватты на остров Амеланд, где Алетте причиталось кое-какое наследство. В их большом доме жили только глухой дед и его служанка. Мы бы пожили там, пока решали, что делать дальше. Наши планы расстроил ноябрьский ветер, принесший с моря дожди, так что невозможно было ни вброд перейти, ни рыбаков упросить перевезти нас на лодке. Пришлось разыграть ее побег. И я один знал, где найти Алетту.

Мало-помалу, с большой осторожностью она натаскала на колокольню солому, одеяла, запасы воды и сухарей, свечи и корзину ветоши. День за днем, пока подходил ее срок, я носил ей кувшины с пивом из таверны и еду с тетушкиной кухни. Она просила достать хлеба с маслом и овечьего сыра, чтобы проглотить сразу после родов, а еще капустный лист — завернуть в пеленки, если родится мальчик, и розмариновую ветвь — если родится девочка. Я подчинился, хоть и считал это суеверием. Правда, тогда я был готов выполнять все, что бы она ни сказала.

Я даже смотрел, как Алетта льет расплавленный воск в кувшин с водой, а потом вылавливает затвердевшие капли и раскладывает в ряд, внимательно изучая их форму. Ее лицо исказилось, и она испуганно сгребла капли в кулак.

— Ну и что это значит? — спросил я, досадуя на свой интерес к нелепым предрассудкам.

— Нельзя говорить, а то сбудется.

Помню, я разозлился на этот ответ — даже не знаю почему. Я терял здравый смысл, веру в то, что еще недавно считал истиной.

Она отказалась от повитухи, как я ее ни упрашивал. Говорила, все повитухи в Делфзейле обязаны сообщать о незаконнорожденных в городскую управу, и та может отобрать ребенка, поэтому мне придется принимать роды самому. Когда подошел ее срок, Алетта дала знать, высунув платок под карниз колокольни. Я уж не помню, под каким предлогом отпросился у мастера и в дождь понесся к церкви. Алетта лежала, сжимая от боли балку над головой. «Только не вздумай падать, в обморок», — предупредила она меня. Она говорила, что делать; я повиновался. Прежде Алетта заверяла, что не знала ни одного мужчины до меня, однако откуда-то ей было известно, как происходят роды, и она ничуть не боялась. Так что я даже начал сомневаться, действительно ли я у нее первый.