Блюз мертвых птиц - Джеймс Ли Берк Страница 25

— Не смеши меня. Половина штата под водой, а вторая половина под следствием. И об этом говорит наш собственный конгрессмен.

— Как назывался тот лагерь смерти, в который попал Дюпре? — спросил я.

— Да какая разница?

— Равенсбрюк?

— Ты слышал, что я только что сказала?

— Почти уверен, что это был Равенсбрюк. Читал статью про Дюпре в «Адвокате» пару лет назад.

— Да какая тебе разница, в каком лагере он был? Дэйв, по-моему, ты теряешь рассудок.

— Равенсбрюк был женским лагерем, в основном для польских евреек, — ответил я.

— Я тебе сейчас цветочный горшок на голову надену, — угрожающе прошипела Хелен.

— Думаю, проблема тут не во мне, — ответил я.

Я вернулся в офис. Через десять минут она мне позвонила:

— Посмотрела Равенсбрюк в «Гугле», — сказала Хелен. — Да, по большей части это был женский лагерь смерти, но прямо рядом с ним располагался лагерь для мужчин. Заключенных в 1945 году освободили русские. Хотя бы про Вторую мировую войну мы теперь можем забыть?

— Подозрительный этот старикашка, да и внук его тоже, — ответил я.

Я услышал лишь стук пластмассы о пластмассу, когда она бросила трубку телефона.

Ночью снова пошел дождь, на этот раз сильный, крупные капли били, словно град. Через окно за задний двор я видел листья, плавающие под дубами, вдалеке виднелся разводной мост на Берк-стрит, мерцающий сквозь водную завесу. Я услышал, как машина Молли въехала под навес. Она зашла через заднюю дверь, зажав под мышкой мокрый пакет с покупками, ее кожа и волосы блестели от воды.

— Ты записку мою нашел? — спросила она.

— Нет, — ответил я.

— Клет звонил, — сообщила Молли, выкладывая покупки на стол.

— И что он хотел?

Моя жена попыталась улыбнуться:

— Ну, я слышала музыку на фоне.

— Уже накачался?

— Скажем так, последняя рюмка была явно лишней.

— Персел в городе или звонил из Нового Орлеана?

— Он не сказал. Мне кажется, Клет пытается себя уничтожить, — заметила она.

Я не ответил, и Молли принялась расставлять продукты на полках. У нее были руки и плечи сельской женщины, и когда она ставила тяжелую банку на полку, я видел, как рубашка натянулась у нее на спине. Она откинула локон волос с глаз и посмотрела на меня.

— Я просто не хочу снова видеть тебя лежащим на каталке в реанимации с пулей в груди. В этом есть что-то не так? — спросила она.

— У Персела серьезные неприятности, а друзей у него немного.

— Не встревай в это.

— Мы все были бы мертвы, если бы не Клет.

— Ты можешь быть его лучшим другом, при этом не повторяя его ошибок. Ты этому так и не научился.

— Понятно.

— Ничего тебе не понятно, — ответила Молли с досадой и отправилась в ванную, заперев за собой дверь.

Я надел плащ и шляпу и отправился в мотель Клета Персела рядом с Байю-Тек. Его коттедж был последним на подъездной аллее, которая заканчивалась тупиком из черных дубов около канала. Его «кадди» был припаркован у деревьев, дождь громко барабанил по крахмальному верху. В коттедже было темно, сосновые иголки забили все стоки, и вода стекала прямо по стенам. Я постучал, затем постучал еще раз, на этот раз громче. В доме зажглась лампа, и мне открыл дверь Клет в трусах и майке. В непроветренной комнате стоял запах марихуаны, пивного пота и давно не менявшегося постельного белья.

— Эй, Дэйв, как дела? — вымолвил он.

— Ты когда-нибудь слышал, что нормальные люди открывают окна? — спросил я, заходя внутрь.

— Я просто отрубился. Уже утро?

— Нет. Молли сказала, что ты звонил.

— Я звонил? — Он почесал в затылке и отошел к столу, где лежала открытая папка желтого цвета. — Забыл, зачем… Последнее, что я помню, это как в «Клементине» стопки опрокидывал. Сейчас точно не утро?

— Еще десяти вечера нет.

— Сон какой-то сумасшедший приснился, — сообщил Клет и закрыл папку, отодвинув ее в сторону, словно прибираясь на столе, чтобы мы могли выпить по чашечке кофе.

Его нейлоновая подплечная кобура с иссиня-черным курносым револьвером тридцать восьмого калибра висела на спинке стула. Рядом с папкой лежала огромная старомодная полицейская дубинка каплевидной формы с покрытой кожей деревянной ручкой на пружине.

— Приснилось, что какие-то пацаны с кирпичами в руках гонятся за мной по Ирландскому каналу. Смешной сон, да?

— Давай-ка, ты душ прими, а потом поговорим.

— О чем?

— О том, зачем ты мне звонил.

— Думаю, что я хотел с тобой поговорить насчет Фрэнки Джиакано. Он мне звонил и умолял помочь.

— Фрэнки Джи умолял?

— Да он чуть в штаны себе не наложил. Он думает, что его прикончат так же, как Бикса Голайтли и Вейлона Граймза.

— Это почему же?

— Отказался говорить.

— А с чего он взял, что ты можешь снять его с крючка?

— Фрэнки упомянул твое имя. Он сказал: «Ты и Робишо не позволите этому случиться».

— О чем он говорит?

— Кто знает? Ты его арестовывал или случилось что-нибудь еще?

— Я съездил в офис Пьера Дюпре на Саус-Рампарт вчера, поговорил с его дедом. Дед соврал мне насчет сейфа. Что в папке?

— Ничего.

— Давай так — либо начистоту, либо я ухожу.

— Это дело одного ребенка из Форт-Ладердейл. Получил его от одного приятеля в офисе окружного прокурора в Талахасси.

— Что за ребенок?

— Просто девочка, с которой жестоко обошлись.

— Насколько жестоко?

— Хуже просто быть не может. Настолько, что ты даже не захочешь узнать. Дэйв, не смотри на это.

Я убрал руку с папки. Клет открыл ящик под столом и вытащил оттуда пластиковый пакет марихуаны и стопку листков сигаретной бумаги.

— Брось ты это дерьмо, — сказал я.

— Я большой мальчик, сам разберусь, — ответил Персел.

— Нет, не разберешься, — ответил я, забрал у него пакет, открыл переднюю дверь и высыпал траву в дождь, а пакет и бумагу выкинул в мусорное ведро.

— Даже моя бывшая себе такого не позволяла.

— А зря. Так что в папке?

— Да отстань ты уже.

Я все-таки открыл папку и наткнулся на черно-белые фотографии маленького ребенка. Затем просмотрел отчет о медосмотре, сделанном врачом «Скорой помощи». Прочитал показания социального работника, которая угрожала уволиться, если власти штата не заберут ребенка из дома. А за этим был и отчет детектива из полицейского управления округа Бровард, где сообщались детали ареста гражданского мужа матери и описывалось состояние ребенка, в котором тот находился на момент его последнего визита к матери. Большей части фотографий и отчетов было почти двадцать пять лет. Фотографии ребенка действительно были такими, что я никогда не захотел бы их снова видеть или обсуждать.