Прямой эфир - Валерий Хазин Страница 25

Не может быть, до сих пор говорят некоторые, чтобы Дан не записал все это потом слово в слово.

Но мы – вслед за опытными – сомневаемся.

И даже не в том дело, что увиденное или услышанное иногда невозможно перенести на бумагу, а написанное порою нельзя произнести. И не в том, что какие-то истории можно только рассказывать, а иные лучше записать.

Просто – подсказывают внимательные – тот, кого мы по привычке именуем Даном, отчасти, после всего произошедшего, перестал быть таковым.

Ведь если отбросить спасительную мысль о чистом безумии (как ранее была отвергнута она в отношении Иосифа Кана), какой разум тогда сумел бы непротиворечиво объяснить, что это было? Вынести бремя доказательств?

Ответов ведь не находили и самые невинные вопросы, подобно тому как несравненный Хунайн ибн Исхак когда-то спрашивал сам себя, изумляясь, в собственном сновидении: «Откуда известно, что ступени теплые?»

Как и откуда – спрашивается – Дан мог увидеть в таких подробностях то и услышать тех, о чем и о ком он прежде не ведал ни сном ни духом? На каком языке все это было передано?

Или – спрашивается еще строже: кто здесь, с самого начала или в конце концов, был автор?

Бесспорным и ослепительным при этом оставалось одно: если верить своим глазам и ушам – всё расположившееся за границами сновидения, то есть все, что происходило до и после него, нужно было немедленно и безоговорочно принимать за реальность.

Но что с этим следовало делать – было совершенно непонятно. Не говоря уже о том, чтобы записать или пересказать случившееся.

Бывает, конечно (и Дан не мог не помнить об этом), что произнесенное (пусть и чужим голосом) вдруг оживает, превратившись в письмена, и даже порождает новую жизнь, ибо – улетев – улетучилось бы навсегда. Но случается и обратное, когда записанное делается яснее, лишь начав звучать, воспаряя, становясь волной воздушной.

Однако, признаться, и нам не всегда удается различить первое и второе, а иные вообще продолжают настаивать, что письмена – это только стылая тень отлетающих слов, ибо звук тепл, а буква холодна.

У Дана же не было ни времени, ни сил хотя бы обдумать открывшееся не спеша. И если он и успел записать что-то, то не более чем несколько строк – дежурных, кофейных, подстегнутых обезумевшим графиком.

А график помешался, сдвинутый последней предпраздничной неделей декабря.

Католическое Рождество в городе Котор встречали немногие, но многие разъехались на каникулы в Европу. Офисы опустели, но рекламодатели переполнили эфир до краев, и те, кто нес вахту на взбаламученных волнах «Радио Монтенегро», уже не видели границ дня и ночи, сна и яви, праздников и буден. Не пить в те дни, кажется, было невозможно – вот почему иногда говорят, будто не было для Дана тогда ни Рождества, ни Нового года. И хотя это преувеличение все-таки, похоже, не виски даже, а воспоминания о сновидении слегка подкрепляли в нем веру в то, что происходило вокруг – поминутно испарявшуюся, сказали бы некоторые, долей ангелов эфирных.

Та, что была Гризельдой, а потом Аминой или Нормой, связалась с ним через «Скайп» из Вены, без видео, с извинениями: они не увидятся, наверное, недели три-четыре как минимум; рождественская программа в Европе – сумасшедшая, а потом хотелось бы и отдохнуть где-нибудь подальше, на островах – может быть, Сент-Китс и Невис…

Зато Арти вскоре разбудила его международным звонком под утро и проговорила торопливо, что первый раз в жизни разочарована Рождеством в Нью-Йорке, и почему-то не может видеть ни Парк Авеню в огнях, ни зимних холмов Ривердейла, и намерена вернуться, чтобы встречать настоящий Новый год с ним вдвоем – пусть и под городом Котор – в ночь с тридцать первого на первое, если только у него нет совместных планов с русскими коллегами, – и уже взяла билет в Тиват…

Но наступил ли для них Новый год под городом Котор – неизвестно, поскольку это были два дня выходных и ночь между ними, или одно из тех переливчатых свиданий, где нельзя ни помедлить, ни поторопиться, и которые невозможно забыть, но и вспомнить непросто, а лишь оглядываясь гадательно, словно в толкование сновидений.

И потому, возможно, правы те, кто уверяет, что кроме двух хмельных облачков в глазах Арти в памяти Дана только и всплывали потом – как бы на волнах – непрерывные слова каких-то отдаленных, почему-то китайских, книг, обволакивавшие их, наподобие тумана, в эти два дня и ночь между ними.

И как будто бы Арти начала первой: переступив порог дома в Ораховце, она оглядела его сверху вниз, и тут же – снизу вверх, и сказала: «О-о…»

«Не об этом ли, – усмехнулась она, – говорилось у того порочного китайского автора? У вас, похоже, «земля селезенки подавлена деревом печени»? Головокружение, холодный пот, потеря аппетита, слабость в коленях?…»

И, может быть, в самом деле, пару часов спустя, уже закутывая его в халат, она шептала ему на ухо: «Ты же помнишь? Теперь надо только закрыть глаза и представить, будто вокруг встали дугой служанки с мухогонками, полоскательницами и полотенцами…»

Но когда и как ее американский проскальзывал границы между «вы» и «ты», прозвучало ли это в Новый год или их все еще обтекал со всех сторон старый – мы не знаем. Здесь, в спорах щепетильных с внимательными, остаются не всегда различимы сумерки утра и вечера.