Заговорщики. Перед расплатой - Николай Шпанов Страница 24

Чэн с трудом протиснулся в вырез кабины, ставший вдруг непомерно узким и неудобным. Центробежная сила сбрасывала тело в сторону, противоположную вращению машины. Его прижимало к стенке кабины так, что казалось, никогда не удастся от нее оторваться. Чэн напряг все силы в единственном желании прекратить эту смертельную связь с самолетом и вдруг, неожиданно для себя, понял, что свободен. И тотчас так же отчетливо понял, что отделился совсем неправильно, вовсе не так, как учили в школе. Как бы в подтверждение этой мысли, он тут же получил удар крылом. Удар был так силен, что Чэну показалось, будто его спина переломилась. В глазах потемнело, и смутно, сквозь туман, Чэн почувствовал, как его тело, словно выброшенное катапультой, вылетело из орбиты вращения самолета…

Если бы удар не пришелся по туго сложенному в чехле парашюту, крыло, вероятно, переломило бы Чэну спину. Ему уж едва ли удалось бы осознать, что парашют вышел из чехла без помощи человека, освобожденный ударом крыла. Произошло то, чего избегали в этих местах все товарищи, — прыжок без затяжки, делавший летчика мишенью для преследовавших его врагов. Мысль об этом была нестерпимо острой. Чэн даже забыл о только что виденных им в воздухе самолетах друзей. В подтверждение слышанных им предостережений четко пропело несколько пуль, донеслись хлопки пулеметной очереди. Чэн поднял голову и увидел стрелявшего по нему гоминдановца. Но тотчас же за ним заметил и двух своих, гнавших врага на запад.

Все три самолета исчезли из поля зрения Чэна, скрывшись за куполом парашюта.

Летчик пытался уменьшить снос. Но ветер гнал его очень быстро. Чэну показалось, что где–то высоко над ним самолет сделал круг и ушел на запад.

Чэн сосредоточил все внимание на посадке. А когда он освободился от парашюта, то вокруг царила такая томительная тишина, что на секунду показалось: именно тут, в этой тишине, наступит конец всему. Но он тотчас совладал с этим чувством и принялся старательно складывать парашют, по всем правилам, как бывало учили в школе молодежь…

Машина, высланная по указанию летчиков, нашла его к вечеру.

Сквозь мутную пелену дождя очертания гор казались расплывшимися. Из желтых цыновки, закрывавшие входы пещер, стали темносерыми.

Дождь надоедливой дробью шуршал по промасленной бумаге решетчатых дверей. Все, что было в пещерах, — постели, одеяла, одежда, даже доски столов и ящики, служившие сиденьями, — все стало влажным. Большинство летчиков было погружено в сон, а кто не спал — бранил метеоролога. Если бы не его благоприятные предсказания, день наверняка был бы объявлен нелетным. Тогда состоялось бы партийное собрание, которое откладывалось со дня на день из–за напряженной боевой работы и для которого у каждого назрели вопросы. Но удивительный оптимизм метеоролога держал командование полка и летчиков в постоянном напряженном ожидании возможного вылета. В таких обстоятельствах оставалось одно: спать под унылый шум дождя.

Лагерь полка казался вымершим. Даже комары приуныли, и только те, которым удалось пробиться за цыновки, прикрывавшие вход в пещеры, с обычным рвением досаждали летчикам.

В командирской пещере, опустив ноги с кана, сидел Фу. Напротив, за маленьким столом, сидел Лао Кэ. Одною рукой он подпирал щеку, другою, вооружившись спичкой, ворошил окурки в старой жестянке.

— Вам бы, извините за мнение, учителем быть, а не истребителями командовать, — сказал Фу, продолжая разговор.

— Для меня это одно и то же… Я думал, мы с вами сходимся в мысли, что бой — школа. К тому же самая строгая школа!

— Вы чрезвычайно правы: строгости много, — усмехнулся Фу.

— И ученики в ней разные бывают — плохие и хорошие… Вам опять повезло на "трудного"… Я говорю о Чэне.

Фу сжал сигарету так, что табак рассыпался.

— Такие "индивидуалисты" высокого полета здесь только помеха. Нам доверили это небо, и мы никому не можем позволить гоняться за личными трофеями ценою общей победы. Я настаиваю на том, что Чэн нам не подходит.

— Вы меня радуете: на этот счет у нас с вами одно мнение.

Фу рассмеялся:

— Вас невозможно вызвать на спор!

— А я и в самом деле с вами совершенно согласен, — с полной серьезностью сказал Лао Кэ. — Чэн в слетанной части действительно негоден.

— Правильно.

— И наша обязанность… — Лао Кэ умолк, старательно раскуривая трубку. Когда от нее поднялась голубая струйка, он не спеша отогнал дым движением руки и договорил: — вот я и говорю: наша обязанность сделать так, чтобы он был годен.

Фу в сомнении покачал головой.

— Он не из тех, кого переломишь: упрям и… староват.

— И мне так кажется: упрям и недостаточно молод, чтобы его ломать. Если переломится, никуда не будет годен. — Лао Кэ сделал глубокую затяжку и, прищурившись, поглядел в глаза заместителю. — Не ломать его, а гнуть будем.

Фу рассмеялся и проговорил:

— Рассердиться бы на вас, обидеться за то, что вы меня учите! А мне, как всегда после разговора с вами, легче: словно понял что–то новое, хотя знаю все не хуже вас…

— А вот поначалу, когда вас к нам только что назначили, вы мне показались… не смею сказать…

— Ну, ну?.. — с усмешкой спросил Фу.

— Ходит человек, молчит. Словно в себя все время смотрит. Даже после боя, когда у всего народа языки ходят.

— Языки — это от возбуждения, — сказал Фу. — Но вы не правы. Я тогда не в себя смотрел, а в людей вглядывался. Понять их нужно было.

— Это вы же меня научили людей распознавать! — одобрительно сказал Лао Кэ. — Но больше всего мне сначала не нравилось, что вас ничем нельзя было из себя вывеет". Даже показалось мне, что вам все на свете безразлично: и люди наши и дела… Это пока я вас не разобрал.

— А теперь, решаюсь спросить, разобрались?

— Думаю, да. Я благодаря вам и людей–то вдвое больше любить стал. Раньше только смотрю: ходит летчик, живет, дышит, дерется плохо или хорошо. Ну, разумеется, меня интересовали их взгляды, мысли, даже семейные дела, но вот так, привязаться к каждому из них и вникнуть в их души… этому, я думаю, научился от вас, дорогой мой Фу. — Лао Кэ подумал и с оттенком сожаления сказал: — Значит, и командиром–то я настоящим стал только после вашего приезда. — Лао Кэ встал, прошелся взад и вперед по тесной пещере. — И чем больше я их всех люблю, тем мне трудней… Я где–то читал, будто отец любит сына, а когда тому в бой итти, не пускает, убивается. И пишут: это от любви. Но, по–моему, это неправда! Я по себе сужу: когда нашему полку сложное одиночное задание дадут, посмотрю я на свой народ и думаю; кого же из них больше всех люблю?.. Кто мне дороже всех, того и посылаю.

Фу вскинул на него взгляд и удивленно сказал:

— А я ведь думал, это у меня одного…

Ему помешал договорить телефонный звонок. Лао Кэ взял трубку полевого аппарата, выслушал и отдал приказание: