Дело княжны Саломеи - Эля Хакимова Страница 24

Грушевский зашел к раненому Зимородову. Он лежал на разобранной постели, в которой между подушками и скомканными простынями валялись телеграфные бланки, амбарные книги, бокалы, графины и бутылки. Однако вопреки всему этому купец не выглядел более пьяным, чем в предыдущую их встречу, и отнюдь не потерял всякое человеческое обличье, как можно было бы ожидать при такой передозировке крепкого спиртного.

— Андрей Карпович, — неловко приступил Грушевский, проверяя рану больного. — Я к вам с поручением от Домны Карповны. И сам хочу заступиться за Петю.

— Да нешто я подам в суд на сына или допущу огласку с полицией?! Пусть спят спокойно. Стыда не оберешься, а главное, делу помеха. За полицию не извольте волноваться, деньгами всякий срам можно прикрыть.

— И на том спасибо, — с облегчением вздохнул Грушевский, прослушав пульс, и смущенно закашлялся. — С полицией, может, и обошлось бы, кхм-кхм, н-да…

— Есть что новенького? — весело вопросил купец. Выслушав краткий отчет об осмотре княжны, усмехнулся, показав, что понял про многочисленные умолчания. — Стало быть, перехитрила всех нас проказница. Взяла и скучно утонула? Она ли это, вы точно знаете?

— Боюсь, что да, — поморщился от развязного тона по такому поводу Грушевский. Трудно было противиться странному обаянию падшего архангела, которым обладал этот внешне столь красивый, здоровый и богатый человек. О внутренних его трагедиях (а ведь есть они, видел их Грушевский) нелепо было бы и предположить совсем постороннему человеку. — Отец ее опознал. Несчастная княгиня страдает…

— Эхма, страдать и я бы рад, тем более причин у меня больше. Да дела не позволяют, и место занято, — ухмыльнулся купец. — Ничего, покручинятся и утешатся. Все, говорят, умирают.

— Все-то все, умирают, это верно, — едва опомнившись от эгоизма и наглости Зимородова, Грушевский споткнулся о странное признание. Похоже, он бредит, Грушевский еще раз пощупал пульс и лоб раненого. Да нет, все в пределах нормы. Даже более того, рана заживала, как на собаке. Ранение для Зимородова что слону дробина. Однако же дети не должны прежде родителей. — А вам, позвольте полюбопытствовать, отчего вам-то страдать? На романтичного бледного юношу, потерявшего возлюбленную, вы никак не тянете, уж простите за прямоту.

— Вы думаете, грубый, мол, купчина, где у него нервы или что там полагается философам иметь? — подмигнул Зимородов. — Ан нет, врешь. И у меня есть философия, и меня мечта терзает.

— И о чем же может мечтать деловой человек вроде вас? Не о следующем же миллионе? — с несколько брезгливым интересом слушал пьяные откровения Максим Максимович.

— Презираете? Вижу, понимаю. — Купец самодовольно ухмыльнулся — завидуйте, мол, что вам еще остается. — Оно, конечно, деньги никому еще не мешали. А только философия не всегда в нищете обретается. Есть у меня мечта-идея, пожалуй, что и богохульная, на ваш-то взгляд, будет, а по мне так в самый раз. Мечтаю я о любви, да не пошлой какой. О Любви. Я спорю не с вами. А может, с единственным, кто сильнее моего родного отца был. С Отцом небесным.

— Так вы что же, веруете? — чуть не поперхнулся Грушевский.

— Не так, как Домна, — хмыкнул Зимородов. — Но мы ведь с ней из одного голенища скроены, об одном хлопочем. Хочу потягаться с Ним. Я, видите ли, грешен-с. И сам про то знаю лучше других. Так вот, писано, что райские кущи не по таким, как я. Но также сказано, что любовь отворяет врата рая даже грешникам. Хочу и здесь, в земной жизни, свое получить, и там за счет Любви обжиться.

— Но… — Максим Максимович открыл рот в изумлении от подобного еретичества. — Да ведь княжна, любовь эта ваша, умерла!

— А я не будь дурак, соломки себе подстелил, — расхохотался ужасно довольный собой Андрей Карпович. — Как дела-то делаются, знаете? Завсегда запасной вариант надо иметь. Вот и у меня есть Оленька. Я влюбился страстно и неудержимо. Эта любовь меня и спасет.

— Что за Оленька?! Саломея, вы имеете в виду, ваша невеста? — серьезно рассердился Максим Максимович.

— Я рассказал все Саломее накануне свадьбы, ночью… — гнул свое Андрей Карпович.

— Опомнитесь, господин Зимородов! Вы бредите! — с силой потряс его за плечо взбешенный не на шутку Грушевский. Экий магометанин, что за страсти у него в голове? — Вас арестовали за убийство княжны. На ее шее нашли следы удушения, вы это или не вы сделали?

— Я, я убил княжну. Из-за меня она утопилась. Она не выдержала удара, хотя стойко вынесла новость о вспыхнувшей между мною и ее сестрой Ольгой любви…

— Да вы рехнулись, что ли? Какая сестра? Сестра вашей жены?

— Нет. Двоюродная сестра Саломеи, Оленька Мещерская, я был представлен ей в салоне княжны. Вот, вот это письмо я написал, чтобы Саломея передала его кузине, — с трудом отыскав в беспорядке скомканный конверт, Зимородов протянул его Грушевскому.

— Так вы, безумец, в ночь перед свадьбой рассказали своей невесте о том, что влюбились в ее кузину?! — от всей души возмутился Грушевский.

— Пуркуа бы, собственно, и не па? Смотрите на меня с отвращением? Отчего? Такова реальность, господин Грушевский. Низменность человеческой природы обусловлена естественностью и целесообразностью. У меня есть цель, и я действую соответственно ей.

Никогда еще Максим Максимович не сталкивался с таким извращением мирового порядка. В безумной философии Зимородова альтруизм не отличался от мизантропии, а истинная любовь — лишь плата за вход в партер мироздания. Благородство проявляет себя через низость. Прагматизм заменяет отцовскую заботу. И все это «естественно», лишь прямое следствие «реального положения вещей»… Грушевский стремительно вышел из этого отвратительного кошмара, словно вынырнул из проруби с отбросами. Тюрк сразу же протянул руку к письму.

Текст письма был полон противоречивых тезисов. В нем безумец излагал свою философию, бунтарь против Бога надеялся, что он сможет потягаться с самим Создателем. «Пуркуа бы, собственно, и не па?» — вопрошал он у княжны, сообщая, что ей выпала честь стать равной ему в этом подвиге. Так же он просил Ольгу, сестру княжны, засвидетельствовать, что его любовь полностью взаимна, и со своей стороны подействовать на княжну, в смысле смирения с долей, и испрашивал согласия на «влачение существования».

— Нет, это черт знает что такое! — бессвязно восклицал Максим Максимович, бегая по коридору, пока Тюрк изучал письмо. — Нахватался Ницше с Шопенгауэром, и туда же, вслед за молокососами из салонов! Лучше бы вслед за Мамонтовыми, Щукиным и Третьяковым театром и живописью увлекся, чем философией! И какие идеи вынашивает! Редкий негодяй! Ужасно!

— Да-да, прекрасно, — буднично согласился Тюрк.

— Что?!

— Прекрасный образец почерка. Идеальная твердость точек, а эти хищные крючки…