Матерый мент - Алексей Макеев Страница 24

Он резко, злобно встряхнул головой, отметая крутящийся в ней сумбур. Оторвал кусок миллиметровки с записью спектра, промерил ширину пиков, их высоту и вчерне обсчитал площадь. Можно было подождать распечатки результатов, на то и программа, но не хватало терпения. Жила еще в Алаторцеве надежда на чудо.

Чуда не произошло. Концентрация продукта в пробе была низкой. Недопустимо низкой. Псу под хвост шла полугодовая работа, ни один сорт мака не дал устойчиво повторяющихся результатов. Он зримо представил себе ошибочку, мелкую неточность, которая сидела, паскуда, где-то в его рассуждениях и мерзко скалилась на него. Внешне ошибочка напоминала жирную облезлую крысу с отвратительным голым хвостом. Из его детства прибежала, не иначе. Ему было лет шесть, не больше, когда на даче, поздно вечером, он увидел на пороге своей мансардочки такую крысу. Испугался до одури, мать потом чуть не час успокоить не могла. Надо же, когда вспомнилось…

Андрей чувствовал чугунную, удушающую злобу, особенно тяжелую и едкую от того, что показывать ее, сорвать на первом подвернувшемся под руку человеке было нельзя. Он вытер вспотевший лоб, глубоко вздохнул и кривовато улыбнулся.

«А ведь влетел ты, Алаторцев, – подумал Андрей. – Чем отчитываться перед Феоктистовым, тем более сейчас, после моей „просьбы“, – непонятно. Какие и за кого только отчеты не писал, но вот бандиту отчитываться не приходилось. Опыта у меня нет соответствующего, а пока его приобретешь – на кусочки порежут. Мелкие. И писанина Феоктистову без надобности, материал подавай, результат, которого нету и будет ли – бог весть. А реверс не пройдет, нет у меня обратной дороги. Даже если деньги ему вернуть. Где их взять, кстати? Он волчара тот еще, второй раз я ему глазки хищные не запудрю. И большой вопрос, удалось ли тогда запудрить. Молчит, сволочь, ни да, ни нет. Знает, что я на крючке, и уверен, что не сорвусь. Этой братии человека убить – что высморкаться, и хорошо еще, если просто убить. Рвать когти прямо сейчас? Не могу. Не хочу. Ни денег, ни проработки – куда, материалы все сырые, да и обидно. Ведь вот же, рядом все, какого ж долбаного рожна не хватает? Только зачем, Андрей Андреевич, с собой в прятки играть, несолидно как-то. Страусиная политика никого до добра не доводила. Искры божьей мне не хватает, интуиции Марьяшкиной. С каллусом она меня вытащила. Ненадолго, не до конца, но – вытащила! Что, если и с суспензией вытащит, а? – Мысль эта давно крутилась у Алаторцева под носом, завлекательно поглядывала в глаза и виляла хвостиком, что твоя приблудная дворняга. Но додумывать ее до конца Андрей не хотел, загонял в подсознание. И вот пришла-таки пора… Только ведь придется ей все говорить, карты на стол. Если я что и утаю, то с ее знаниями сама додумается, странно, как до сих пор меня в оборот не взяла, дите наивное. Как она среагирует, если рискнуть и выложить ей все, прямым текстом? Как ее психологически подавить, переиграть, наконец? Кнут и пряник… Кнутом я ее не сломаю, а пряничком, а? Ведь как втюрилась тогда до умопомрачения, баба, она и есть баба при всех талантах, так и до сих пор смотрит, как юродивый на чудотворную икону, аж противно. Жениться на ней, что ли, для пользы дела? А там видно будет. Дескать, осознал и понял силу моей к тебе, Марьяша, любви! Счастье – это когда тебя понимают, – ее любимая цитата из какой-то сопливой мелодрамы, – и прочие трали-вали из среднепозднего Окуджавы… Никто меня в мире не понимает, ты одна! Отсюда, с железной логикой, „и сча-а-а-стлив буду лишь с тобо-о-ю, трам-пам-пам!“. Гм! А несчастье – это когда тебя раскусили. Моя любимая цитата. Из Андрея Андреевича Алаторцева. Так вот, надо, чтобы не раскусила. Но есть у меня на Марьяшу козырь неубиенный, есть. Сколько раз заводила разговор, что ребенка от меня хочет. Господи, вот больше не от кого! Холера с ней, пообещаю ребенка. И не только пообещаю, но и заделаю. Это ее по рукам и ногам свяжет, не рыпнется. Вполне нормальная сделка: ты мне – доработку по суспензии плюс молчание в теплую тряпочку, а я тебе – так и быть, долгожданного киндера со своей фамилией и отчеством, все по закону. И наслаждайся, милая, киндеровыми засраными пеленками и сопливым носом. Почему они все такие сучки и самки? Одно хреново – так вот откровенно ей условия не выложишь, придется разводить турусы на колесах с привлечением шедевров мировой лирики. Противно донельзя, но придется, провались оно все пропадом…»

Алаторцев присел за стол и механически, продолжая думать о своем, стал заносить в личный рабочий журнал результаты последней серии. Кайгулова подошла к нему сзади, тронула за плечо:

– Андрей, что с тобой? У тебя лицо перевернутое совсем! Ты из-за Деда так? – Мариам тяжело вздохнула.

Андрей резко обернулся.

– А, это ты… Да все вместе навалилось: Дед, этот дурак из органов все утро работать не давал, серия идет сикось-накось, голова второй день тяжелая, как с похмелюги. Давление, наверное, – он помолчал и продолжил нарочито небрежным тоном, снова отвернувшись и глядя невидящими глазами в журнал: – А что это ты за список какой-то непонятный упоминала утром? Наркотики тут при чем? Эти друзья из ментуры интересовались?

– Фу, Алаторцев, что за жаргон: «ментура»… Нашел из-за чего переживать!

«Я не переживаю, дура. Я боюсь», – подумал он.

– Проверка плановая или что-то в этом роде. Меня вчера Лев Иванович спросил, он мне, кстати, понравился, не то что чинодрал этот: глаза оловянные, и двух слов связать не может. Я и присоветовала взять у Вацлава список наличных реактивов лаборатории, пусть убедится, что мы чисты, как слеза младенца. Он, наверное, десять раз забыл про это, видишь, сегодняшний полковник даже удивился. Андрюша, а полковник – это большой чин у них? Вроде завгруппы у нас или выше?

– Мне откуда знать, нашла специалиста, – раздражения в голосе Алаторцев скрыть не сумел. «Большой, идиотка наивная. Мне хватит, особенно двоих полковников главного управления, за глаза, – злость на Кайгулову была готова вот-вот плеснуть наружу. – Тот забыл, этот удивился. Не оперативники, а детский сад прямо. Но откуда этот интерес? Ведь никому ничего Ветлугин не говорил. Не успел. Постой-ка…» Мысль, важная догадка крутилась совсем рядом, но никак не давалась в руки. Это было мучительно, как боль в гнилом зубе. Алаторцев прикрыл глаза и усилием воли подавил закипающее бешенство.

Ничего этого не заметившая Мариам положила руку Андрею на голову и ласково поворошила волосы.

– Я спросить тебя еще раньше хотела, да все не до того было, а утром этот Крижко, или не помню как там его, напомнил, – она продолжала рассеянно перебирать тонкими пальцами его волосы, Мариам вообще очень любила прикасаться к Алаторцеву. – О чем ты все-таки с Дедом в понедельник говорил, Андрюша? Вы вправду из-за твоей докторской пересобачились? Странно… Переживаешь теперь, наверное.

– Святый боже, да почему пересобачились? С какого фонаря ты это взяла?! Надеюсь, ты впечатления свои при себе оставляешь или «по секрету всему свету», ментовню эту включая?

– Мне-то не ври. Про Деда не скажу точно, а ты, Андрюшенька, из его логова вылез, только что не оскалившись. Бог с тобой, не хочешь – не говори. Что до «впечатлений», – она фыркнула, очень похоже скопировав интонацию Алаторцева, – то никому это не интересно. Хотя, – Кайгулова удивленно посмотрела на Андрея, – хотя да. Спрашивали они про дедовское настроение, а вовсе даже не про твое, и вчера, и сегодня. Я еще удивилась, что он, гимназистка румяная, настроением его интересовался?