Маска Лафатера - Йенс Шпаршу Страница 24

Начал я, как обычно, с энергичного вступления ко второй главе: «Сидя с моей гологрудой женой, эскимоской Йо-Йо, в нашей прекрасной яранге, на шкуре белого медведя, невольно вспомнил я слова моей бабушки из Радебойлера, с улицы Эрнста Тельмана: „Никогда не говори „никогда““».

* * *

Проводя свои чтения, я всегда пекусь о том, чтобы как можно дольше тянуть оговоренное время. Откровенные сигналы публики, немые крики о помощи, такие, как шарканье ног, нервное протирание очков, гримасы досады на лицах, красноречивые взгляды книготорговца на часы и т. д., — все это я игнорирую. Я этого просто не вижу в упор и продолжаю безжалостно зачитывать. Смысл моих действий очевиден: таким образом я хочу вымотать публику, дабы по возможности избежать финальной дискуссии с залом или по крайней мере свести ее продолжительность к минимуму.

Иногда, с тихим вздохом закрывая книгу, я не знал, стоит ли воспринимать одобрительные хлопки зала как комплимент или это просто взрыв облегчения, что я наконец заткнулся.

— О, похоже, я слегка позабыл о времени…

Этой фразой, обращенной отчасти к публике, отчасти к моим часам, я обычно завершал выступление.

— Что вы, ничего страшного, — бестрепетным тоном успокоил меня книготорговец.

Творческий вечер близился к завершению.

Только что я в очередной раз прочитал до боли грустное место, где главный герой ищет свою тапочку, не находит ее, точно буйнопомешанный, мечется по полу на четвереньках и тщетно пытается прокусить ковер — момент нервического ослепления! Иначе он бросил бы эту затею, потому как, придя в себя, осознал, что это вовсе не ковер, а линолеумное покрытие с рисунком.

— Я хочу умереть, — внезапно произносит наш печальный герой, совершенно вымотанный и разбитый.

А жена ему отвечает:

— Пока еще есть желания, ничто не потеряно!

В этом месте публика, как всегда, заливается смехом. И как всегда, мне неясно, что ее так забавляет. Человек распростерт на краю пропасти. А мы над этим смеемся. Нам не дано понять, что вместе с любимой тапочкой он вполне может потерять и рассудок.

Я казался себе актером, бездарно исполняющим роль самого себя. Читал текст, некогда мною самим написанный, но его суть, не говоря о мелких подробностях, давно уже стерлась из моего сознания. А я делал вид, будто до сих пор все прекрасно понимаю; будто текст этот рождается на свет только сейчас, в момент прочтения.

И все же, дабы не превращаться в безвольного раба собственных былых фантазий, я позволял себе всевозможные вольности. Дело в том, что я обнаружил одну закономерность. Про себя я называл ее «законом креативного поворота». Говоря проще, я заметил, что многие фразы становились гораздо лучше, несомненно выигрывали — скажем, приобретали глубину, — если вы всего-навсего переосмысляли их с точностью до наоборот. Например, такой плоский, заезженный вечными повторами пассаж, как «Быть или не быть, вот в чем вопрос», на котором большинство даже безупречных актеров регулярно обламывало себе зубы, загадочным образом приобретал значимость в слегка отредактированном виде, например: «Быть или не быть, — это не вопрос».

Этим вечером я, кстати, впервые уразумел всю полноту финальной фразы седьмой главы, которой я уже много раз заканчивал чтение «Кочевников расставаний». Глупая, всезнающе-фельетонистская ухмылка, с которой я обычно произносил эти слова, пропала бесследно, и наряду с еще свежим воспоминанием о Шаталке и Моталке в душе моей зародилось мрачное, глубокое понимание:

«Лишь будучи отшельником, можно стать истинным человеколюбцем».

Ровно через час и двадцать пять минут (я засек время) мое выступление подошло к концу.

Бурные аплодисменты, затем тишина. Можно даже сказать, гробовое безмолвие.

— Позвольте мне, дабы растопить лед молчания, задать вам первый вопрос.

Поднялся мужчина во втором ряду. Пока я читал, он то и дело что-то помечал, а теперь усердно разминал пальцы.

— Прошу, — ответил я и одним глотком осушил стакан.

— В третьей главе вы подробно описываете, как главный герой переезжает в другой город. Описание тонкое во всех деталях — мне очень понравилось. Но почему — это как раз и есть мой вопрос, — почему вы только попутно, вскользь упоминаете о «горестной потере»?

Я с неподвижным лицом уставился на спросившего. Горестная потеря?..

— Я хочу сказать, — добавил он, понижая голос, и снова поднялся, — что не могу себе объяснить, почему вы так… В некотором роде вы через это просто перешагиваете! Однако затем, в одиннадцатой главе, оно играет решающую роль…

— Да, мне ясен ваш вопрос, — резко перебил я, и мужчина поспешил опуститься обратно на стул.

Контратака, неожиданный переход в наступление — только это могло меня спасти! Верно, верно, черт побери! Я и сам то и дело спотыкался об это место.

— И на него есть несколько вариантов ответа, — тянул я, откидываясь на спинку стула.

— Во-первых… — я окинул присутствующих взглядом человека, не понимающего, почему он не слышит аплодисментов, — это… хм… только деталь. Она не казалась мне значительной.

Мужчина, высоко подняв брови, кивнул мне с видом заговорщика.

Ладно, но ведь ответ так до сих пор и не прозвучал. Каким же он будет?

Я склонился вперед, пристально глядя на своего чересчур внимательного слушателя, этого странного человечка «Сесть-встать»:

— Но заметьте: именно упоминание вскользь заостряет ваш интерес как раз на данном пункте. Читатель знает… — я кратко, но бурно прокашлялся, — что… этот момент… имел место. И вдруг я обхожу его стороной. Почему?

— Но вы вовсе не обходите его стороной! — упорствовал назойливый возмутитель спокойствия; на всякий случай вскакивать он на сей раз не стал. — В следующей же главе вы несколько раз задаетесь вопросом о пропавшем диктофоне.

— Вот как? Неужели? — Я огляделся с озорной ужимкой.

Диктофон? Диктофон? Он был зацепкой, но…

— Да, — сказал мужчина, но уже без прежней уверенности.

Видимо, он впал в сомнение: шутка это или я говорю всерьез? А я — я все не мог вспомнить, что там такое было с диктофоном; где-то он и правду фигурировал, но зачем?

— Вы вкратце упоминаете о нем. В придаточном предложении, когда в одиннадцатой главе главный герой пытается реконструировать свое пр…

— В придаточном предложении, — вырвалось у меня с оттенком язвительной укоризны.

— Да, — тихонько подтвердил мужчина.

— Вкратце? — спросил я неожиданно резко.

Он кивнул.

— Достаточно коротко, чтобы выглядеть недосказанностью?

Тут он замялся.

Я ринулся в наступление — заговорил голосом прокурора на перекрестном допросе в американском фильме пятидесятых годов.