Убийство девушку не красит - Лидия Ульянова Страница 24

И вот теперь потомок собачьих принцев с гордым именем Бобтеус Реджинальд Голд Тил радостно и увлеченно толкал перед собой пустую консервную банку, нападая на нее сбоку как на маленькую металлическую лисицу, подминая ее под себя в охотничьем азарте.

Выросший на свежем воздухе, вскормленный деревенским творогом и «своими» овощами вперемешку с обрезками парного рыночного мяса, Боб превратился в молодого, крепкого, ширококостного кобеля с блестящей шерстью, крепкими нервами и устойчивой психикой, повадками сторожевого пса и любопытным нравом.

Давно уже он выбрался из-под Лушиной власти, представляя собой цельный, самостоятельный организм, обуреваемый постоянной жаждой охоты.

Ради Боба Катин папа даже достал много лет бесцельно лежащее ружье и осенью заходил вдруг на охоту в дальний лес. Папа утверждал, что знает пару-тройку енотовых нор, а мама с Катей смеялись и издевались над охотниками. Смеялись до тех пор, пока однажды им не принесли с охоты настоящую лису.

В другие времена приходилось довольствоваться охотой более примитивной: на мышей, лягушек, пчел и даже птичек. Тут уж Боб охотился самостоятельно, возвращаясь или с гордо зажатым в зубах трофеем, или же, скуля и мотая бедовой головой, с перекошенной от пчелиных укусов мордой.

Самым же экстремальным видом охоты подросший собачий принц считал охоту на кошек. Еще бы, у каждой уважающей себя кошки существовал хозяин, который представлял собой опасность даже большую, чем острые когти. Те же, кто по определению хозяев не имел, были сущими бандитами с большой дороги, оглашавшими округу воинственными воплями и шипением почище Соловья Разбойника. Со слабыми, старыми и ленивыми Боб не связывался – неинтересно. Самым смаком в охоте была погоня, чувство превосходства. Что же это за охота такая, если зверь сидит перед тобой, сжавшись в комок, и даже не шипит?

Короче, дело это было на редкость опасное. И, не теряя надежды когда-нибудь словить добычу, гонял Бобтеус попадающихся кошек с диким визгом и до изнеможения. Ну, если совсем честно, то не всегда до изнеможения, чаще до гневного хозяйского окрика. Тогда он вздыхал, сетовал в душе на полное непонимание хозяевами его натуры и печально брел следом, мечтая о побежденном страшном, царапучем и шипучем хищнике, как каждый настоящий охотник мечтает о заваленном в честном бою медведе…

Вернувшись домой, Катя долго набиралась смелости, чтобы позвонить Пояркову. Как могла, занимала себя нехитрыми домашними делами, лишь бы оттянуть этот момент. Но внутри, в самой середине позвоночника, свербело желание поскорее снова оказаться рядом, один на один с Кузьмичом.

Наконец набралась смелости и с замирающим сердцем нажала заветные кнопки. Телефон отозвался длинными протяжными гудками. Поздно ночью, наплевав на приличия, позвонила еще раз, и опять гудки повторились. Никто не брал трубку и на следующий день.

Катька чувствовала себя обманутой. Обманутой и немного все же виноватой в том, что забыла вернуть Пояркову его бесценный пакет.

Ну, разумеется, Катя заглянула в таинственный пакет – ее проходной билет, ее контрамарку, дающие доступ в жизнь и время Пояркова. Знала, понимала, что неприлично, но заглянула. В конце концов, это была тоненькая ниточка, ведущая к нему, позволяющая узнать о нем чуть больше.

В пакете, аккуратно сложенные, лежали старые письма. Без конвертов. Только сложенные вчетверо и втрое, разные по размеру и фактуре листочки, исписанные одним почерком. Они были сложены по годам, и каждое датировано двадцать восьмым октября. Двадцать девять писем, написанных двадцать восьмого октября двадцать девять лет подряд. Все они начинались одинаково: «Здравствуй, любимая моя!» и заканчивались словами «Твой Я». Эти чужие чувства, не растраченные на протяжении многих лет, вызвали в Кате такой душевный трепет, такое волнение и отчаяние, что читать их Катя не решилась. Это было бы и вправду кощунством.

Она сразу же прониклась сознанием того, что это действительно очень ценные бумаги. Не может быть пустяком то, что пронесено через тридцать лет чьей-то неизвестной жизни.

Катя спросила себя: а хотелось бы ей, чтобы вот так каждый год, в один и тот же день, вероятно памятный для них обоих, кто-то писал ей, начиная письмо словами «Здравствуй, любимая моя…?»

И испугалась, и не смогла себе ответить.

И вспомнила при этом о Нем.

Где Он? Что с Ним? Пишет ли Он кому-нибудь «Здравствуй, любимая…»?

Катя решила просто поехать к Пояркову и отвезти ему пакет.

Ехала, глубоко пряча тайное любопытство, оправдывая себя тем, что так поступил бы на ее месте каждый нормальный человек. Ехала, как верительную грамоту уложив в сумку пакет, спрятав в карман бумажку с записанным Лидусей адресом.