Парадокс Вазалиса - Рафаэль Кардетти Страница 24

Со следующим вопросом вышла небольшая заминка. Блестящий молодой ученый, Поль еще мог понять ту праздность, которую превозносил Цицерон или какой-нибудь тупица, умерший, по меньшей мере, две тысячи лет назад. В те благословенные времена otium [16]все еще являлся признаком благовоспитанности. Но мысль о том, что и в наши дни можно бессовестно предаваться этой «деятельности», была ему омерзительна.

Приняв оскорбленный вид — Давид видел нечто подобное в исполнении героя одного из старых, восьмидесятых годов выпуска сериалов, — он спросил:

— Как это?

— Пытаюсь побить рекорд длительности написания докторской. Надеюсь закончить к сорокалетию. Хотя теперь, после смерти моего научного руководителя, есть шанс дотянуть до шестидесяти.

Соболезнующая улыбка Поля подвигла Давида продолжить игру в роли асоциально-депрессивного элемента. К несчастью, эта роль подходила ему как нельзя лучше, и он почти не выходил из нее.

— А так как женщины не одаривают меня знаками благосклонности уже лет сто, — продолжал он, — то жизнь моя воистину несчастна. Еще вопросы будут? Или я могу пойти домой готовиться к суициду?

Давид достиг цели. Поль неуклюже заерзал, как будто сидел на доске с гвоздями.

— Не хотел тебя обидеть, — пробормотал он.

— Не волнуйся, — успокоила его Анна. — Давид шутит. Он обожает ставить людей в неловкое положение.

По правде говоря, Давид хотел лишь, чтобы его оставили в покое, но то было не во вкусе Анны.

— Ты ведь шутишь, не так ли? — настаивала она. — Давай скажи ему…

— Ну да, шучу… — с тем же невозмутимым видом ответил Давид. — Дурака валяю. О суициде и речи быть не может, пока не пересплю со всем агентством «Элит», включая секретарш и уборщиц.

Давид забыл, что одно из главных качеств Анны заключалось в ее способности повергнуть человека в самые глубокие бездны отчаяния с помощью двух-трех фраз.

Она немедленно ему об этом напомнила.

— Хватит изображать из себя подростка-недоумка, Давид… И не переживай: с первой же волной разводов у тебя тоже появится шанс создать семью…

В воображении Давида возникла картина: ангельское личико Анны, обрамленное ореолом гемоглобина. Он добавил немного печали глазам, придал страдальческого выражения губам — все, готово. Неплохо… Более реалистично не вышло бы и у Мантеньи [17].

Словно прочтя его мысли, Анна изобразила притворное смущение:

— О, извини! Не хотела тебя огорчить…

Разумеется, она с превеликим удовольствием загнала бы его в пучину депрессии и радовалась бы каждый раз при виде его помрачневшего лица.

В последний Давид наблюдал эту довольную улыбку восемью годами ранее, Анна ушла от него без какого-либо предварительного уведомления. Шло к этому давно, но он, глупец, ничего не замечал. Тогда ему хотелось ее убить, он и сейчас не знал, как сумел не поддаться искушению.

Но самое худшее заключалось в том, что Анна, вероятно, и не была так уж виновата. Пять лет денно и нощно работал Давид над докторской по философии, но так и не пришел в своих исследованиях к какому-то значительному результату. Его научный руководитель выбросился из окна. Декан, то есть самый могущественный человек Сорбонны, ненавидел его и грозил раздавить, как букашку.

Изображать из себя оптимиста у него не было ни малейших оснований. Его краткосрочные профессиональные перспективы колебались в промежутке от туманных до ничтожных. Если ему вдруг удастся закончить диссертацию — чудеса порой случаются, — его ждет блестящее будущее ученого, живущего на пособие по безработице.

А пока, в ожидании этой многообещающей участи, он главным образом выживал благодаря одной небольшой подработке, которая состояла главным образом в ходьбе по бесконечным коридорам, поиске книг на запыленных полках и выслушивании наставлений сварливых начальничков, получивших возможность отыграться на нем за тридцать лет профессиональной скуки. Зарплату — если это вообще можно было назвать зарплатой — Давид получал столь маленькую, что ему каждую неделю звонили из банка, требуя покрыть недостающую сумму задолженности.

По принципу системы сообщающихся сосудов Давид обращался тогда к родителям. Периодически они играли в одну и ту же игру: Давид звонил матери с мольбами о помощи, та изображала колебания, заявляла, что нужно переговорить с отцом, и вешала трубку, сетуя на гнусного отпрыска, посланного ей Богом.

На следующее утро по почте приходил чек, и Давид, униженный и пристыженный — ему, наверное, было бы легче пользоваться деньгами, полученными от наркотрафика, — торопился с ним в банк. Он считал для себя долгом чести забывать поблагодарить спасителей до последнего дня следующего месяца, когда очередной ультиматум банка вынуждал его вновь набирать их номер.

Давид размышлял о трудностях интеграции в безжалостное общество потребления суперквалифицированных тридцатилетних мужчин, когда Поль предложил пойти выпить аперитива. Они переместились за стол гостиной, на котором уже стояли стаканы, полупустая бутылка «мартини» и тарелка с быстрозамороженными закусками. Воспользовавшись паузой, Анна вновь ринулась в атаку:

— Ты не можешь так больше жить, Давид. Ты должен действовать.

— Спасибо за совет. Подумаю о нем на досуге.

Анна умела быть не только надоедливой, но и упрямой. Вступив в ту жизненную стадию, когда на первое место выходит создание комфортной материальной среды, она никогда не понимала, что такого особенного нашел Давид в своем руководителе, Альбере Када.

На ее взгляд, он попросту терял время, поддерживая отношения с этим от всего отказавшимся, живущим затворником в некоем анахроническом и замшелом мире стариком, а любовь и его увлеченность древними рукописям и вовсе заставляла ее сомневаться в его умственных способностях. Не говоря уж о том, что выбор научного руководителя, чье влияние ограничивалось пределами его кабинета, оставлял Давиду ничтожные перспективы трудоустройства. А тут еще — как нельзя кстати! — этот научный руководитель взял да умер.

Пятью годами ранее Альбер Када убедил Давида в абсолютной необходимости посвятить все свободное время, в том числе вечера и выходные, поиску некоего безвестного трактата, написанного в конце тринадцатого века одним загадочным ученым, о существовании которого давно все забыли. «Те немногие избранные, коим посчастливилось иметь в своем владении или хотя бы просто прочесть отдельные отрывки из «De forma mundi», единственного известного произведения Вазалиса, — добавил с заговорщическим видом тот, кто стал в ту минуту его ментором, — приходили в полный восторг от прочитанного».