Доля ангелов - Арина Веста Страница 24

Внезапно она прекратила плакать и села, не поднимая лица. Русые, развившиеся от слез пряди тряслись, и я слышал ее мысли внутри себя.

„Ненавижу, ненавижу! Зачем он приходит? Когда он смотрит на мое лицо, по моим губам ползет червяк. А завтра, завтра, сразу после представления…“

Я затряс головой, сердце плавилось от безумной жалости, но я не понимал ужаса в ее глазах. „Крыса“ представлялся мне противным, но неопасным.

„Ральф сказал, что я должна! А ведь я даже не комсомолка…“

Она бросилась мне на шею. Целуя мою грудь под рубахой, опрокинула на сено. Неужели с нами будет так же, как у цирковых коней и собак? Нет, это слишком стыдно. И я, слепой, оглохший, был готов убежать от ее растерзанной шубки. Пошатываясь, я увел ее в свою гримерку. Я помню теплый шелк и мед ее тела, но я не смог сделать того, что хотела она, слишком был испуган, слишком юн. Хрустальный шар, переливающийся всеми красками мира, который все эти годы я носил в своей груди, лопнул и рассыпался режущими осколками, но я по-прежнему любил и боготворил ее.

— Давай убежим, убежим вдвоем, Оскар, убежим прямо сейчас! — она простила меня, она все еще верила в меня.

— Нет, Настя, лучше утром.

О, если бы я знал, чего будет стоить это промедление.

Глубокой ночью я проводил ее и вернулся в свой закуток, чтобы собрать все необходимое для побега. Случившееся ночью представлялось мне странным и стыдным сном. И она тоже пряталась от меня. Я напрасно ждал ее утром у белой арки парковых ворот. На утреннюю репетицию она не пришла. Я пытался узнать о ней у хмурого Ральфа. Он был одет венгерским гусаром, в его руках пощелкивал неизменный вощеный хлыстик. Он отвернулся от моих вопросов и ничего не ответил.

Вечернее выступление „Анабеллы Манс“ прошло великолепно. Отработав сложный воздушный номер, она прыгала на спину бегущей по кругу лошади. Ее отчаянная смелость заставляла публику громко ахать и замирать от сладкого ужаса, когда девушка-мотылек падала с трапеции, успевая сделать в воздухе сальто или перелетала с одной лошади на другую.

Сразу за ее выступлением следовал мой номер. За какую-то провинность Шулята на время запретил мой аттракцион. В тот вечер я „ходил“ по арене в широком колесе. Распятый в позе „совершенного человека“ Леонардо да Винчи, в алом трико, я был похож на распластанную кремлевскую звезду. В тот вечер, катаясь по арене, я испытывал муки средневекового колесования.

После представления прямо на арене был затеян банкет для циркачей. По барьерам кувыркались напомаженные клоуны. Белые кони в алых плюмажах били копытом о трофейные ковры. Министр, щурясь на софиты, говорил что-то о внимании Великого Вождя к цирковому искусству и о своей личной любви к труженикам арены. „Крыса“ пускал солнечные зайчики круглыми зеркальцами очков и поглаживал большим пальцем лаковые усики над брезгливо сложенными губами.

— А теперь сюрприз для нашего дорогого гостя!

Свет погас, в узком синем луче вспыхнул и заискрился зеркальный шар, и сумасшедшая метель накрыла ложи и арену. Под куполом, едва держась за трапецию, летела стройная фигурка в прозрачном развивающемся платье из легкого газа.

Внизу громко ахнули, когда сорвавшись с неслышного ритма, гимнастка едва успела схватиться за трапецию одной рукой. Вытянувшись стрункой, резко изогнувшись и вильнув телом, она вцепилась в перекладину второй рукой, и номер продолжался. Она принялась раскачиваться все резче и рискованнее, и вдруг оторвалась и полетела навстречу другой трапеции. Миг — и они почти разминулись в мерцающем воздухе над манежем, но она успела схватиться за опору…

— Неси реквизит, нарком хочет фокусы, — прошипел Ральф.

На этом ночном пиру он был и распорядителем и виночерпием. Я ринулся в фургон за зеркальным ящиком и парой кроликов. Но когда я вновь попытался открыть дверь, то убедился, что заперт. Я выл от отчаяния и колотил в стены фургончика разбитыми кулаками. У меня был только один выход: сжечь фургон. Я разлил керосин из примуса, но спички отсырели и не зажигались. Подтянувшись, я выглянул в узкую зарешеченную форточку, но я не мог ни выломать железо, ни пролезть сквозь прутья. Сыто урча, отъехал „ЗиС“ министра, и мое сознание покинуло тело, оно отделилось и облетело пустой цирк. Арена была пуста. Сквозняк шевелил серпантин и обертки конфет. Я видел закуток Насти с увядшими букетами и письмами поклонников, там было тихо и светло от полнолуния.

Мое тело в беспамятстве валялось между взбесившихся вещей, а дух был на свободе. Теперь мне было нужно тело, крепкое тело, полное ярости. И я искал его. Цирковые звери, как одержимые, метались по клеткам, ломали клыки о прутья, но не могли сломать засовы. Гулким воем им отвечали бродячие псы. Эта стая обитала за зверинцем, привлеченная запахом мяса и обилием мышей. Вожаком был крупный пес, помесь лайки и овчарки. Я, как оборотень, рассыпался по собачьим телам. Я стал стаей бездомных псов со слезящимися глазами и голодной слюной под языками. Своей взбешенной волей я сумел потеснить темное сознание зверей и слиться с ним. Парк преобразился в вещий лес, полный будоражащих запахов и тайных убежищ. Здесь правили голод и страсть. Лес был союзником и другом, он покровительствовал нам. Громады домов казались утесами. В пещерах светились костры. Двуногий зверь, обитающий в каменных норах, был самым опасным врагом. Большая бледная Луна, предводительница ночной охоты, вела нас за собой. Мы тенями скользнули по мосту, и если бы кто-нибудь попался на нашем пути, он был бы разорван заживо. Вместо реки под берегом колыхалась темная бездна. Ночная вода бездонна и открывает миры преисподние…

Вожак вел распаленную стаю к желтому особняку на Садовом кольце. Псы помельче проскользнули под решеткой. Из темноты ударили выстрелы. Охранники заметили собак и открыли огонь. Испуг животных оказался сильнее моей ярости; стая с визгом ретировалась и теперь неслась обратно к шапито. Возле цирка я вновь собрал их воедино.

По мосту быстрой подпрыгивающей походкой шел Ральф. Он пешком возвращался в цирк, проводив Анастасию до желтого особняка.

Стая нагнала его уже под мостом. Оскаленные клыки впились в его руки и живот. Ральф успел выдернуть из-за голенища короткое лезвие. В те годы все носили с собой ножи. Он вогнал нож в широкую грудь вожака, но не смог достать до сердца. Наседая сверху, пес опрокинул его. Из судорожно разжавшейся руки Ральфа выпал нож. Я не мог остановить зверей, их дымящиеся пасти рвали уже мертвое тело, внезапно псы с визгом отбежали, поджав хвосты. На окровавленной траве лежал перстень с рубином. Я заставил вожака взять перстень зубами и зарыть у корней старой липы.

Утром хмурый Шулята отпер мой фургон и проводил меня к следователю для дачи свидетельских показаний. По версии следствия, Ральф был растерзан стаей бродячих псов, и ни у кого не возникло и малейшего подозрения, что это сделал я. У меня было железное алиби.

Через несколько дней я раскопал у корней липы свой окровавленный трофей. Запершись на щеколду, я долго смотрел в перстень, потом надел на левую руку и ясно увидел то, что боялся увидеть.