Одержимый женщинами - Себастьян Жапризо Страница 24

Ну и про Мадам. Чистая сказка! Она сперва промышляла где-то в колониях, но бросила ремесло и стала надзирательницей в борделе. А потом получила наследство от брата, виноторговца. Ей тогда было еще за тридцать и собой была ничего, одевалась только как последняя оторва, чтобы сбить с толку. Не злая тетка, иногда настроение ничего, а иногда совсем не в духе. Когда ничего, вообще слова из нее не вытянешь.

От всех этих выдумок Белинды прямо мурашки по коже. Я не проголосую за то, что сумасшедших вешать надо, но если наши дорожки с ней снова сойдутся, постараюсь от нее держаться подальше. А вообще-то смешно до колик: платья как у принцессы, комнаты с прозрачными пологами, ванны с горячей водой. Все эти хоромы, о которых она поет, чистое вранье, иначе все девки кинулись бы работать в борделях, а нам пришлось бы самим письма носить на почту, а там пусто – даже марку никто не продаст.

И еще одно, раз уж эта дура до скончания жизни не поумнеет. Нас в «Червонной даме» было не десять, как заповедей, а семь – как семь смертных грехов: Белинда, раз уж вы ее так величаете, для нас была всегда Жо или Жоржетта, Мишу, Магали, двойняшки и я, ну а потом появилась Лизон.

Она бросила своего мужа-кузнеца, вдвое ее старше, потому что тот с ней вообще перестал разговаривать. А вот почему перестал, этого она не говорила. Ни разу не видела, чтобы она танцевала что-то, кроме танго, фокстрота или вальса мелкими шажками, так же как и мы все. На редкость прилипчивая, когда клиентов бывало не густо, во все дела лезла, если попадешь ей под руку. А так, неплохая деваха. Я часто водила к себе наверх одного мужика, который считал себя супергигантом и требовал, чтобы мы с ней работали на пару. Так она никогда не возникала из-за денег.

А вот с Жоржеттой никто не хотел связываться. Со всеми разругалась. Я-то сама не склочная, но меня воротило, когда она перед мужиками начала из себя цацу корчить. Теряли кучу времени, только чтобы о цене договориться. Вообще-то на рожу она ничего, глазища зеленые, такая даже монаха прошибет, но воображала и скупердяйка, да к тому же еще злопамятная. Если бы вы смогли расспросить всех наших, кто в то время работал в заведении, они подтвердили бы слово в слово.

Я сказала – в то время, погодите, сейчас дойдем до этого. Она прям-таки из кожи вон лезла, пока рассказывала, чтобы все годы смешать в одну кучу. По поводу побега из крепости – я за все время слышала только об одном-единственном. Это правда, что солдаты приходили к нам обыскивать дом. И среди ночи, никто не спорит. Но то ли я впала в маразм, то ли форма и краги были не голубыми, а цвета хаки, я так помню. Уже давно тогда голубые отменили.

Конечно, любой может ошибиться. Было это в год мобилизации в армию, конец августа, за несколько дней до начала войны. Помню плакаты с триколором. Польша, линия Мажино, только об этом и разговоров. Все клиенты уходили в армию, Джитсу тоже.

Про этого отдельный сюжет. Похотливый, как кот, он повсюду просверлил дырки, чтобы за нами подглядывать, когда мы в чем мать родила расхаживаем. Одет был, как японец, с повязкой на лбу, точно как в россказнях Жоржетты, но когда ему отвешивали затрещину, чтобы научился уму-разуму, сразу распускал нюни. Как баба! А уж как ныл, когда в армию забирали! Накануне мы решили бросить жребий: кому из нас вдевать в ножны его шпагу. Выпало Магали. Он засунул и высунул, она даже ничего почувствовать не успела. Он так горевал, ведь она сделала все, что полагается, чтобы ему было, о чем вспомнить. Потом он ей такие письма пламенные писал, впору страховаться от пожара. Ублажала ли его Мадам, не знаю. Наверное, у нее тоже были свои тараканы. Все это рассказываю, чтобы показать, что я даты не путаю.

Мне было тогда двадцать два. Я первой пришла в «Червонную даму». Шестнадцать приводов, но без исправительных работ, два заведения за спиной. Мне только не по себе было, что зад у меня стал цвета гуталина, а так я все принимала как должное. Всегда всем довольна. В ту пору было модно сиськи и ляжки наружу выставлять, я – ни в какую, и ничего, сошло… Иногда чувствовала себя одиноко, но каждому свое, главное – не прозевать! Больше ничего интересного сказать о себе не могу. Нет, забыла. Зовут меня не Зозо, а Сюзанна, почему пошло Зозо да Зозо, сама не знаю.

Франсиса я впервые увидела в будний день ближе к полуночи. Стоял у стойки. Мадам подавала ему белое вино или что-то другое. Было много гостей. Она поставила его туда, но никого из нас особо не расхваливала, у всех уже были пары. Я заметила его, потому что он был высокий и новенький. Прилизанные на пробор волосы, тесноватый костюм, тугой воротничок и галстук-удавка. Потом я больше на него не смотрела. Наверное, ушел, пока я там валандалась с кем-то из своих соплячков.

Он явился снова дня через два-три. Пятница, самый скудный для нас день. Мы тогда цеплялись за тех, кто еще не определился, особенно потому, что конец отпуска совпадал с началом чего-то совсем другого. Даже если мы и не знали, чего именно, нетрудно было догадаться, что у наших сестричек с Востока скоро будет больше работы, чем у нас. Часам к одиннадцати Мадам обработала парня у стойки, старалась внушить, что он выбрал ее. Но он уткнулся носом в стакан, повернулся спиной ко всем нам, расплатился и вышел. Я как раз старалась заарканить одного рыбного начальника из Сен-Жюльена, иначе точно зажала бы его в дверях. Он не выглядел импотентом. Я решила, что он не нашел ту, которую хотел. В первый раз они часто приходят сюда зацикленные – вынь им да положь такую, а не другую. Я посмотрела, кого не хватало. Все были внизу, кроме Жоржетты.

На следующий вечер – все, как вчера, один к одному, только одет поприличнее, уселся на краю стойки. Мадам мне подмигнула – иди, мол, займись. В тот момент, когда я шла, чтобы подсесть к нему, он посмотрел в тот угол, где его зазноба хохотала во все горло, рассевшись на коленях у лавочника, и щелкала резинкой своих подвязок для чулок. Я сказала нахохленному красавцу еще до того, как он меня увидел:

– Тебе Белинда приглянулась?

Он покраснел, как мальчишка, которого поймали за кражей варенья. Целую минуту даже глаз не мог поднять от стакана.

– А чего сам-то ее не спросишь?

Все вежливо так. Ответа нет.

– Эй, я с тобой говорю!

Он скорчил гримасу – что-то среднее между улыбкой и смущением или наоборот. Наконец я услышала его голос – приятный, чуть приглушенный:

– Стесняюсь. Потом, она никогда не бывает свободна.

– Хочешь, я у нее спрошу?

– Нет-нет, ни в коем случае!

Я не стала настаивать. Спросила, угостит ли меня стаканчиком. Потом, слово за слово, потому что его непросто было расшевелить, я узнала, что ему двадцать девять лет, зовут Франсис, что он что-то там изучает в Париже, я не поняла, но не стала переспрашивать, что он любит американские фильмы и сигареты со светлым табаком. Он не мог совладать с собой и уставился на ходули Белинды, когда она волокла клиента к лестнице. Кстати, надо сказать между делом, что лестница была вовсе не такой, как в ее россказнях. Она была из полусгнившего дерева и покрашена под мрамор. Ерунда, какая разница! Но я по-дружески заставила храбреца повернуть голову и обратить внимание на мои африканские прелести. Сказала ему: