Рецепт на тот свет - Далия Трускиновская Страница 23

— Латыши называют упрямого человека «углоголовым», — продолжал Сергеев. — У Штейнгауэра голова, видать, состояла из сплошных острых углов — он дошел со своими жалобами до покойной государыни. Представьте, какой восторг охватил ратсманов, получивших указ из столицы: Эфлейна считать бюргером. И на самом идеальном основании: императрица имеет право самолично решать, кто в одном из городов ее государства достоин звания гражданина. Ратсманы изругали Штейнгауэра на все корки, но смирились и, казалось, забыли об этом приключении. Но не забыла государыня. Немного погодя она вовсе упразднила разделение рижского населения на бюргеров и простых обывателей. Сделала это одним росчерком пера — просто распространив на остзейские губернии российское Городовое положение, по которому все жители города были уравнены в своих правах. И магистраты сильно прижала — хотя бы тем их уязвила, что русские получили свое представительство в шестигласной думе.

— Разумно, — сказал Маликульмульк, все еще имевший смутное понятие о внутреннем устройстве магистрата.

При всех своих петушиных журнальных наскоках на покойницу теперь он отдавал ей должное — хозяйкой она была превосходной.

— Разумно, кто ж спорит! И тут же, назначив Фитингофа сенатором, забрала барона в столицу — заведовать медицинской коллегией, чтобы уж больше никто в Риге воду не мутил. Ратсманы знали, что они уже поставлены на свои посты не пожизненно, и старались трудиться, чтобы их сохранить. Все бюргеры могли баллотироваться в магистрат. Но померла государыня, а ее отпрыск из ненависти ко всем ее начинаниям приказал вернуть магистрату его древние привилегии. Господа ратсманы опять стали править городом на средневековый лад. И что мы имеем? Море склок и кляуз, которое сперва течет в столицу, потом возвращается к нам, потом — опять в столицу, и так — до морковкина заговенья.

Маликульмульк выслушал эту историю с вниманием. Война князя Голицына с рижским магистратом только начиналась, и врага следовало знать в лицо.

— Так чем же кончилась история Штейнхауэра? — спросил он.

— Не очень-то хорошо она кончилась. Думать надо, когда заводить детей, — сказал Сергеев. — Он умер лет двадцать назад, и богатство пришлось разделить между десятком прямых наследников и неведомым количеством их потомков. Бумажная мельница досталась сыну Даниэлю Готлибу, я знавал его когда-то. Он оказался плохим хозяином, влез в долги. Недавно ее продали купцу Клейну. А Даниэль Готлиб стал-таки рижским бюргером. Денег у него нет, зато звание есть. Нельзя дробить такие наследства на мелкие кусочки и вынимать деньги из оборота.

— А Эфлейн?

— И Эфлейн ныне бюргер. Да только приданое оказалось куда меньше, чем он рассчитывал. Малость промахнулся.

Канцеляристы засмеялись. Маликульмульк присоединился к общему веселью, хотя было немного жаль Эфлейна. Каждому человеку потребно в жизни нечто большое; одно, да зато большое. Иному — Большая Слава, иному — Большая страсть, иному — Большие Деньги, пусть хотя бы в виде Большого Приданого. А вот есть такие, что скучают по Большой Игре…

— Грызня там разрослась весной — сразу же, как узнали, что государь Павел Петрович скончаться изволил, — Голицын усмехнулся, и усмехнулся нехорошо — у него были основания радоваться смерти императора. — Павел Петрович отменил все умные нововведения покойной государыни, своей матушки, из чистого упрямства. Например — восстановил Большую гильдию, куда вошли все — и потомственные немецкие купцы, которых предки сюда еще при рыцарях приехали, и новенькие, ставшие бюргерами при Екатерине Алексеевне, царствие ей небесное. Ни к чему, кроме склок и интриг, это привести не могло. Старое купечество из своей среды выдвигало и проводило всех кандидатов на выборные должности, а новеньким — шиш. Старое купечество во всем было заодно с магистратом и с эльтерменами немецких цехов. Кое-как новички и выскочки время Павлова правления пережили. А теперь у нас — Александр, умница, благородная душа. Новый государь — новые законы, послабления, амнистии, сам понимаешь. И вот часть ратсманов готовит обращение к государю — чтобы восстановить общее Городовое положение восемьдесят пятого года и снова лишить древних привилегий рижский магистрат. Можешь ты, братец мой, вообразить, какие там интриги сейчас плетутся?

— Могу, — сказал Маликульмульк. — Там две партии, и каждый голос имеет значение. И эта смутная история с отравлением — средство нападения на партию новичков, в которой, как я понял, оказались все те русские купцы, что успели выдвинуться при покойной государыне.

— Верно понял. Так что Лелюхина нужно выручать. Не верю, что он отравил аптекаря.

Маликульмульк покачал крупной головой — князь не верит, он сам не верит, но что тут можно поделать? Так прямо и сказал — средства помочь купцу пока не видно. Голицын стал сердиться, пришлось спешно откланиваться.

В канцелярии Маликульмульк сел за стол — вроде бы читать приготовленные подчиненными бумаги, а сам крепко задумался. Он был настолько ошарашен новостью в полицейской управе, что не сообразил зайти в аптеку Слона к Гринделю. А следовало бы — убедиться, что герр Струве жив и здоров.

Маликульмульк вспомнил, как разволновался старичок, рассказывая о событиях былых времен. Много ли ему надо — худенькому, маленькому, приветливому герру Струве? И отравы не потребуется — только испугать основательно. Нет отравы — нет и улики… но какой же скотиной нужно быть, чтобы подливать яд в чашку старику…

— Подпишите, Иван Андреевич, — сказал Сергеев, кладя поверх непрочитанных бумаг стопку иных, подготовленных для рассылки. И Маликульмульк, почти не глядя, оставил в нужных местах свои росчерки. Мысль его сбилась с аптекарского направления, и, когда он положил перо, мысль уже вертела так и этак историю с Лелюхиным.

Много туманного было в кратких словах частного пристава об осведомителе с Клюверсхольма. Что такого заметил этот осведомитель, ради чего следовало бы бежать через реку с доносом? Могла ли быть примета, по которой осведомитель догадался, что Егорий Лелюхин совершил преступление?

— Можем ли мы расходиться? — спросил Сергеев.

— Да, да, конечно…

Канцеляристы моментально убрались прочь, Маликульмульк остался думать.

Теперь хоть стало ясно, отчего Лелюхин не прислал записочки об Анне Дивовой: удалось что-то узнать о ней или так и сгинула безвестно. Может, кто-то из жалости ее приютил? Как узнать?

И вдруг он понял — как.

Выйдя на замковую площадь, Маликульмульк подозвал ормана и велел везти себя в Московский форштадт, к Благовещенскому храму. Темнело — значит, скоро вечерняя служба, соберутся люди. Жители Московского форштадта — вот кто нужен! Главное — успеть.

Связав свою судьбу с голицынским семейством, Маликульмульк доверил княгине и все, что касается религии. Голицыны говели — и он говел вместе с ними. Голицыны всей семьей шли к причастию — и он тоже. Оказавшись в храме, он не уклонялся от молитвы — пытался как-то призвать ленивую душу к порядку и ощутить присутствие Божье. Но это были проявления веры, возникающие без усилий — просто потому, что есть на свете Голицыны, а их слово по сей части — закон.