Школа двойников - Марианна Баконина Страница 23

– Кого ты хочешь обмануть! – Обычно выдержанный, Саша повысил голос. Лизавета порой действовала на него, как валерьянка на кота – и вкусно, и бесишься ни с того ни с сего. – Разводишь шуры-муры с деятелем из Смольного, носишься с этим Маневичем! Причем у вас обоих такие загадочные лица, что даже ребенку ясно: роете компромат на кого-то важного-преважного. Зачем?

– По большому счету, рыть компромат – это моя профессия… – Лизавета меланхолично отпила глоток из банки, грустно подрожала ресницами, заметила, что Саша готов ринуться в бой, и поспешила засмеяться: все же вселенская грусть не ее амплуа. – Да знаю, все знаю. Никакой я не журналист-расследователь. И самое забавное, я даже не хочу им стать. Я люблю новости. Люблю из тысячи происшествий выбирать главные события дня. Мне нравится выискивать связь между сенсацией сегодняшней и сенсацией вчерашней – ведь ничего не случается на пустом месте. Нравится держать в голове сотни имен, дат и названий. Я люблю и умею делать «Новости». И я абсолютно не умею подглядывать в замочную скважину, устанавливать подслушивающие устройства, покупать секретные договоры у обиженных секретарш и референтов и сутками дежурить у дверей разоблачаемого. Кажется, именно это входит в обязанности журналиста-расследователя?

– На Западе!

– А у нас следует пить водку с теми, кто приближен к телу или к секрету, с апломбом подмигивать, ставить многоточия там, где нечего написать, и беззастенчиво использовать сослагательное наклонение, вставляя в статью или книгу явную ложь или недоказанную правду! У нас я не стану журналистом-расследователем даже под дулом пистолета!

– Не надо зарекаться. – Саша допил пиво. Он не изменял своей любимой «Балтике».

– Ты прав…

– Тогда в чем дело? Зачем вместо того, чтобы жить личной жизнью…

– Ты еще скажи «со мной», – перебила его Лизавета.

Оператор Байков не смутился:

– Да, со мной. Зачем вместо этого ты живешь общественной жизнью с коллегами?

Лизавета секунду подумала и ответила предельно честно:

– Не знаю.

– А коли так, кончай эту дурь раз и навсегда!

– Я не могу так вот все взять и бросить. По правде, это я втравила Маневича в историю с умершим помощником депутата.

– Еще не родился человек, который заставит вашего Маневича делать то, что не интересно или не нужно самому Маневичу. Его пламенное сердце бьется в прочной груди и отлично защищено ребрами прагматика.

Саша опять был прав, уже не на двести, а на триста процентов. Лизавета промолчала. Почувствовав, что она готова капитулировать, Байков тут же выдвинул ультиматум:

– Сейчас же дай честное слово, что больше не будешь участвовать в дикарских плясках вокруг сенсаций. Цивилизованный человек стремится к тихой мирной жизни. Великие свершения, то есть катаклизмы, нравятся исключительно варварам.

– Я, скорее всего, именно варвар и есть… И взгляды мои варварские, но, может, верные.

– Не увиливай! И не козыряй цитатами! – Саша моментально узнал парафраз из Бродского.

– Ладно. – Лизавета приложила правую руку к груди и начала декламировать чуть нараспев: – Перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: всегда быть…

– Прекрати ерничать!

– Ты так распереживался, можно подумать, что тоскуешь по пионерскому детству!

– В моем пионерском детстве не было ничего предосудительного. Это только в воображении передовых кинорежиссеров пионеры ходили исключительно строем и выкрикивали речевки. Я снимал в скаутском лагере. Там, на мой взгляд, с муштрой похлеще, чем было у нас во время «Зарницы». Но ты опять крутишь… Давай!

Лизавета опять прижала руку к сердцу – яркими искорками блеснула гроздь аквамаринов. Лизавета всегда носила на среднем пальце правой руки старинное кольцо – двенадцатиконечную звезду из аквамаринов в золоте. Кольцо ей подарила бабушка на двадцать первый день рождения. Оставался год до окончания университета, и бабушка, со свойственной ей категоричностью ученицы Смольного – их там научили «как надо» и «что правильно», – сказала: «Придумали же глупость, будто совершеннолетними становятся в шестнадцать или в восемнадцать. Дай Бог, чтобы люди к двадцати одному году подавали признаки вхождения в разум». С той поры прошло десять лет, из них пять Лизавета проработала на телевидении. Теперь бабушка утверждала, что внучка явно не торопится поумнеть и остепениться. Остепениться в прямом и переносном смысле этого слова – Лизаветин уход из аспирантуры она восприняла как личную трагедию. Теперь бабушка говорила: «В тридцать лет ума нет – и не будет, но у тебя, Лизавета, еще есть надежда».

– …Торжественно обещаю, что больше не буду… Нет, не могу, это нечестно. И что я скажу Маневичу? – Лизавета поймала хмурый Сашин взгляд и опять постаралась поумнеть. – Не буду влезать в дела, непосредственно меня не касающиеся… Слушай, давай так, я буду только помогать Маневичу… – Взор оператора Байкова из хмурого стал сумрачным. Так мог смотреть на мир Малюта Скуратов, пытошных дел мастер. -…Советами, дружескими советами буду помогать. Советами можно? – Лизавета лукаво ухмыльнулась и сразу стала похожа на расшалившегося ангелочка.

– Советчица! Интеллигентная барышня, а торгуешься, как торговка рыбой…

– Сказал бы, девушка с креветками, как у Тернера, а то просто грубишь, и без всяких аллюзий!

– Ладно, советуй, ведь с тобой не сладишь… Хочешь еще джин-тоника?

– Угу, – кивнула Лизавета.

– Только давай не здесь. Лучше пройдемся, пусть подзаработают и «охотники» в парке у Петропавловки.

Прогулка была долгой, беззаботной и приятной. Лизавета вернулась домой глубокой ночью, замерзшая и счастливая.

И только черная кошка сомнений скребла когтем краешек некоей эфемерности, именуемой совестью. Лизавета и сама не знала, что есть обещание, данное Саше Байкову, – такая же эфемерность или слово, единое и нерушимое?