Ритуальные услуги - Василий Казаринов Страница 23

Повертела головой, махнула рукой — ей ведь невдомек, что Голубка пролетела мимо, взбодрив мою мышечную память: Голубка частенько вот так же, угнездившись между твоих разваленных на стороны ног, наклонялась и, пуская гибкое свое тело мягкой волной, чертила сосками теплых и ласковых грудей причудливый узор по моему вдруг напрягшемуся животу, груди, плечам, а я лежал, глядя в потолок, и перебирал в пальцах ее шелковистые волосы, — и теперь девочка, волной накатывая на водного мотоциклиста, поводила при этом плечами, отчего груди ее так мягко и тяжело колыхались, едва касаясь распластанного под ней парня, наконец она выпрямилась и с тяжким вздохом штангиста, примеривающегося к тяжести снаряда, наклонилась — ее хлынувшие вниз светлые полосы скрыли от моих глаз низ живота ее партнера, который по-прежнему лежал, закинув руки за голову, и пялился в небеса с таким выражением, будто высматривал в нем философские глубины не здешнего, а какого-то немыслимо далекого от нас во времени и пространстве неба, аустерлицкого например.

Потом он лениво приподнялся на локтях, повернул голову и глянул на меня через плечо.

Мне стало не по себе: в его стального оттенка глазах не было и намека на какое-то приличествующее ситуации чувство, а между тем девочка старательно делала дело, и он глядел на меня столь прохладно и трезво, словно решал в уме заковыристую арифметическую задачку. Наконец он слабо улыбнулся и, коротко кивнув с тем выражением, с каким приветствуют знакомого, отвернулся.

— Ну и дела! — раздался за спиной приглушенный голос Мальвины, в нем сквозили змеино шипящие интонации. — Тебе доставляет удовольствие подглядывать за этой мерзостью?

— А что такого? — отозвался я, любуясь тем, как в лице Мальвины при взгляде на полянку полыхнул румянец. — Здесь мы видим не более чем проявление простой и мудрой растительной жизни. Ее порывы естественны, а желания так трогательно бесхитростны… Я знаю.

7

Знание живет где-то в глубинах подкорки: тебе всего девятнадцать лет, собственно, ты совершенный еще пацан и таким странным манером хочешь что-то доказать Голубке, которая в один прекрасный день сказала, чтоб ты ей больше не звонил: помнишь, ты просто онемел, а потом, собравшись с силами, дрожащим голосом спросил, что она имеет в виду. И она просто сказала: «Ты ведь знаешь, меня нельзя выпускать из руки даже на пару дней, меня надо держать при себе, как ту голубку, что ты подарил мне на смотровой площадке, на Ленгорах, помнишь?»

Знал, конечно, ее летучую природу: держать — и лучше за пазухой, — согревать своим теплом, гладить по головке, а если уж и доставать оттуда, то ни в коем случае не распускать ладони — Голубка выпорхнет из рук… Знал, но выпустил — уехал после летней сессии на практику в Смоленск, вернулся осенью, за время отсутствия она, выходит, нашла новое гнездо — умом это понимал, но поверить все никак не мог, и было что-то тяжелое, свинцовое в том долгом молчании, что встало между вами.

Она тяжело молчала в трубку, ты тоже, прислушиваясь к тому, как что-то странное происходит: сердце срывается с тонких, эластичных постромок, поддерживавших его в груди, и ухает вниз, вяло копошится в области коленей, размякает, теряет форму, плывет, словно талый воск, а потом и вовсе истекает влажным жаром из тела, оставив слева в груди тупо ноющую пустоту, дыхание сбивается, перед глазами плывут лиловые тени. Прислушиваясь к длинным гудкам, оглушительно пульсировавшим в трубке телефонного автомата, ловил себя на том, что упругие и подвижные мышечные ткани странно твердеют, туго обтягивающая их кожа черствеет, делается похожей на древесную кору, по жилам начинает струиться прохладная жидкость, сладковатым вкусом напоминающая то ли березовый, то ли еще какой-то животворный древесный сок, а потом слуха касается едва уловимый, легкий, невесомый шелест, напоминающий тот, что бродит в подсыхающей, предсмертно шевелящейся в ожидании скорых холодов кроне готовящегося к долгой и изнурительной зимней спячке дерева. И только спустя время звук был опознан: слабое шевеление густой, всклокоченной шевелюры, тронутой порывом низкого ветра, метущего пыль по переулку, лениво подползающему к Лесной улице со стороны Миусского сквера.

Поднял голову и встретился взглядом с желтым солнцем, повисшим в акварельно жидком и влажном небе над трамвайным кругом, где девятнадцатый номер истошно стонал на маленьком рельсовом кольце с таким чувством, словно ему тупым ланцетом вскрывают без наркоза брюшную полость. А стоял один из тех особых тихих, покойных прозрачных дней, какими иногда прощально балует осень, — и, что удивительно, глаза не отпарились, встретившись с мутноватым, но все же слепящим полыханием солнца, скорее напротив, был прилив новых и доселе неведомых сил, и впервые возникла острая потребность в этом прямом, упруго накатывающем солнечном свете.

Позднее, лежа на солдатской койке, по ночам пытался оценить странное превращение, случившееся на углу Лесной, и находил не случайным место этой метаморфозы, ведь когда-то на том самом месте, откуда ты звонил Голубке, лежала глухая, разбойная московская окраина, опасливо плутавшая своими кривыми улочками в лесной чаще, и, видимо, ты просто пророс на углу Лесной одним из тех деревьев, чьи мертвые корни еще извиваются в глубинах здешних почв под толстыми накатами асфальтовых слоев. Но это будет потом, а пока негнущейся ветвью ухитрился еще раз набрать номер Голубки, на этот раз ответил мужской голос, деловой: «Подойти Лариса не сможет, потому что принимает ванну». Со всем пылом типичной юношеской горячности ты настаивал, и тогда неведомый собеседник после паузы прохладно заметил, что отнесет телефон к ней в ванну, и это простое сообщение было как выплеск в лицо верной кислоты — как это он отнесет телефон туда?! То есть вот так запросто поднимет аппарат, поддернет длинный провод, выйдет в коридор, откроет дверь и увидит то, что по праву принадлежит исключительно тебе. Он так и сделал: отнес аппарат, вошел. Наверное, посмотрел на нее и увидел то, что видеть никому не положено: небольшие, нежные, чуть разваливающиеся на стороны груди, покатые плечи, тугие округлые бедра, сгусток темного пушка внизу живота, правое колено с белым штрихом маленького шрамчика… Она взяла трубку.

Она ничего не говорила, но было слышно, как она плачет.

Трубка вяло выскользнула из руки, повисла вверх тормашками на толстом проводе в ребристом чехле серебристой обмотки, глядя тебе в спину черным глазом и немо предостерегая: поберегись! Путь сослепу пролегал наперерез трамвайному кольцу, на котором как раз свершал свое круженье очередной девятнадцатый номер, и наверняка завершился бы под истошно скрежещущим на изгибе рельса стальным колесом, не выдерни тебя кто-то в последний момент из-под тупого рыла трамвая: твою мать, жить надоело? — голос был густ и темен, как у протодиакона, принадлежал он невероятных размеров существу с круглым и мясистым, ветчинного оттенка и качества лицом. Немилосердно встряхнутый за плечи, ты начал приходить в себя и увидел огромного человека в военном кителе, расползающемся на пышном, кисельно трепещущем брюхе. Майорская звезда одиноко и тускло поблескивала в истершемся золотце погона. Он спросил строго: «Ты что, парень, под кайфом?» — а ты ответил: «Меня бросила любимая девушка».