В лесной глуши - Эухенио Фуэнтес Страница 23

День выдался плохой. Хотя занятия начались немногим более месяца назад, ученики были непоседливы, все время чем-то недовольны, спустя рукава делали любую работу и заранее думали о выходных. К маю они будут сыты по горло учебой и окончательно потеряют к ней интерес, который и сейчас-то не очень просматривается. К художественным предметам никто не относился с благоговейным страхом, как, например, к языку или математике, да и требования здесь были минимальные, тем не менее большинство детей отказывались хотя бы пальцем пошевелить ради выполнения даже этого минимума. Поняв, что ключ к успешному проведению занятий лежит не в знаниях преподавателя, а в его умении донести их до учеников, он возненавидел свою профессию. Можно быть гением в живописи и при этом не уметь научить гениальности других. Ему хватило двух или трех курсов, чтобы осознать: глухая стена, выросшая между ним и учениками, не была следствием его неопытности как учителя или неспособности понять, что творится в голове ребенка или подростка, пришедшего получать знания, которые общество считает необходимыми для своей жизнедеятельности; стена возникла из-за решительного отсутствия интереса у его учеников к уху Ван Гога. Разница между зверьми и людьми, думал он, заключается в том, что каждое новое поколение животных вынуждено заново открывать для себя мир – вот они и топчутся на одной и той же ступени эволюционного развития, – в то время как человек передает уже усвоенные знания новым поколениям и продолжает эволюционировать с той точки на дороге открытий, понимаемой нами как цивилизация, на которой остановились его предки. Микроскоп, пенициллин, Дон Кихот, «Менины» [12], римское право, рычаг, письменность или огонь – барьеры, которые ныне рожденный человек уже не должен брать, чтобы шагнуть еще на одну ступеньку вверх по эволюционной лестнице. Его же ученики – это ступень вниз, говорил он себе. Отчаявшись чем-либо их заинтересовать, он вел несколько курсов, которые выбрал просто так, надеясь на установление хотя бы обычных человеческих отношений, вежливых и учтивых, как между незнакомыми людьми. Но и эта линия поведения не принесла желаемого результата. Подростки презирали его, словно нуждались в преподавателях, которым можно перечить, их больше волновало не общение, а возможность при каждом случае выказать учителю свое пренебрежение. В конце концов он пришел к выводу, что никогда не поймет их.

Он открыл дверь своей маленькой квартиры. Есть не хотелось, но заморить червячка все же было необходимо – за весь день он перехватил лишь несколько ломтиков колбасы; их ему подавали с вином, которое он заказывал в первой половине дня в четырех или пяти разных барах, где уже стал завсегдатаем. Он обратил внимание, что некоторые официанты приносят ему заказ еще до того, как он его сделал. Эта профессиональная память раздражала его, потому как он предпочитал оставаться неузнанным.

Он огляделся: маленькая гостиная, незакрытая дверь в спальню, где виднеется незастеленная кровать, кухонный стол заставлен грязными тарелками и стаканами, там и тут на нем валяются остатки еды; края выщерблены – привычка открывать об угол пивные бутылки.

Грязь говорила о его неряшливости и о том, что он ни во что себя не ставит. Все здесь нуждалось в уборке. Квартира была маленькой, мебели – минимум, тем не менее для него это представлялось невыполнимой задачей. В первые месяцы после разрыва с женой он собирался поддерживать здесь хоть какой-то порядок, который помешал бы ему деградировать, как многие другие одинокие люди, которых он знал; минимальные усилия для наведения чистоты и гигиена смогли бы сохранять жилище если не в отличном, то по крайней мере в достойном виде. Но мало-помалу он начал опускать руки, пока не дошел до состояния, близкого к одичалости, и исправить это с каждым днем становилось все труднее. Иногда по ночам он просыпался и, лежа в темноте, вспоминал свою прежнюю жизнь, спокойное благополучие, свою семью – нормальную, как у других, – вполне сносную жену и двоих детей, которых он с каждым месяцем, проведенным вдали от них, любил все меньше, словно любовь тоже была привычкой, укрепляющейся, если ей уделять внимание, и засыхающей в разлуке. Все покатилось под откос, когда он познакомился с Глорией, и остальные женщины стали для него скучными и незначительными, будто существовали лишь для того, чтобы на них он мог тренироваться перед встречей с ней, чтобы на них оттачивать навыки общения. Но этих навыков все равно было недостаточно – он не смог удержать Глорию. После ее ухода другие девушки казались ему неуклюжими копиями. Проведя время с какой-нибудь проституткой, даже не слишком толстой и не очень грязной, да и вообще после любого случайного приключения, он испытывал неизменное желание спустить этих женщин с лестницы. После Глории на любую другую обнаженную женщину он смотрел как на пустое место. И скрыть такую одержимость было невозможно. Брак развалился в какие-то два месяца. А едва ли не через месяц после того, как он разошелся с женой, Глория начала его обманывать.

Он сел в замызганное, обсыпанное крошками кресло и взял газету, чтобы еще раз прочитать о ее смерти. Четыре дня назад, отдавая ключ охраннику в институте, он случайно увидел эту коротенькую заметку в раскрытой газете. Фотографий там не было, только имя и возраст жертвы, да еще упомянуто орудие убийства: пастушеский нож, которым нанесли удар в грудь, а потом смертельный – в шею, самая уязвимая из всех жизненно важных точек, ведь там сосредоточены главные артерии, а кости не защищают их от внешних воздействий.

По его телу снова пробежала дрожь, как в то утро: нож вонзался в его сердце, и тем не менее он чувствовал себя отомщенным.