Мертвый сезон в агентстве «Глория» - Фридрих Незнанский Страница 23

И в тот же момент он услышал ее холодно-предостерегающее:

— Осторожно, молодой человек!

Елена резко тормознула, а он, ничего не успев сообразить, кутенком слетел с сиденья на пол, больно ударившись плечом и едва не вывихнув руку.

Придя в себя, он исподлобья взглянул на женщину и встретил презрительно-снисходительный ее взгляд, который вмиг бросил его из жара в ледяной холод.

До конца поездки они больше не разговаривали, словно сами взяли и порушили напрочь ими же созданную интимную близость. А въехав в ворота, она приказала охраннику перенести покупки в дом и ушла за ним следом, лишь холодно кивнув неловкому кавалеру на прощанье. Не пригласив в дом и даже не поблагодарив за помощь.

Он очень расстроил тогда ее, этот наглый мальчишка. А ведь у Елены Юрьевны уже наклевывалась было мысль приласкать при удобном случае своего обожателя. И все оттого, что в ее интимных отношениях с Николаем что-то нарушилось. Был очередной период, когда у него не клеились дела, он нервничал, злился, стал попивать лишнего. Дошло до того, что в какой-то момент он просто опротивел ей своими пьяными ночными притязаниями, и считанные минуты близости с ним превращались для нее в мучения, он словно растерял всю свою ласку и пользовался ею исключительно для скорого удовлетворения своих физиологических потребностей. Она чувствовала, что он относится к ней теперь как к любой попавшейся под руку шлюхе.

Легкая разведка, произведенная Еленой, подтвердила ее предположения: в офисе мужа, оказывается, уже завелась секретарша с длинными ленивыми ногами и бесстрастной физиономией куклы Барби. А подобные работницы, как известно, служат лишь для одной цели: быстро и без последствий снять стресс у своего босса.

И тогда Елена Юрьевна приказала в одной из комнат особняка, рядом со своим кабинетом, оборудовать собственную спальню со старинной кроватью и балдахином над ней. Николай Андреевич, говоря словами классика, получил полный отлуп. Впрочем, внешне отношения между супругами почти не изменились.

Вот тогда и произошла встреча, на какое-то время круто изменившая внутреннее состояние Елены Юрьевны.

Черт ее занес на маленькую художественную выставку в одном из салонов на Тверской. Прочитала надпись на панно при входе: «Чечня: война и мир». Зашла, и первым, кого встретила, был Дима. Елена не помнила его фамилии, но навсегда запомнила имя молодого живописца из студии имени Грекова, который приехал на первую тогда чеченскую с альбомами и блокнотами, наполнявшимися зарисовками боевых и мирных эпизодов. Он был ранен во время артобстрела, осколком российского снаряда разворотило правую руку до такой степени, что единственно возможным решением было отнять ее. Оперировала Елена. Правая рука для художника — это же действительно настоящая трагедия. Но оказалось, что Дима был левшой.

Она постоянно навещала его, пока он лежал в госпитале, но потом его увезли в Москву и за делами следы его потерялись. И вот он перед ней будто и пяти прошедших лет не было. Возмужал, седина в волосах посверкивает, глаза спокойные и уверенные. И пустой правый рукав, заложенный в карман пиджака. Хорошего, модного.

Дима взял ее под руку и, будто они не расставались, повел по залу, показывая свои наброски, небольшие картины маслом, гравюры. Подвел еще к одному рисунку — женскому портрету, и сердце у Елены вдруг заколотилось, как от слишком большой дозы кофе. Она узнала себя — ту, в Чечне, в мятом сером халате и хирургической шапочке, с усталыми и очень грустными глазами.

— По памяти пришлось… — объяснил Дима. — Но у меня есть и другие наброски. Хочешь, покажу?

Он сказал ей «ты», как когда-то в госпитале, после выхода из наркоза.

Она размышляла лишь один только миг, после чего кивнула и сказала, что ее машина припаркована у входа в салон.

А в его просторной мастерской на Нижней Масловке, среди разбросанных повсюду кистей и тюбиков с красками, груд картона, холстов и подрамников, она, повинуясь непонятному себе самой порыву, отдалась ему на громко скрипящей пружинами тахте. Изумилась сама и поразила его…

Их неожиданные, незапланированные свидания носили взрывной, почти истерический характер. Дима — надо отдать ему должное — с одной своей рукой управлялся так, что иной обоерукий только бы позавидовал. И Елена всякий раз отдавалась ему с неведомой ей доселе страстью.

Но однажды она заметила, что, разговаривая с мужем, думает о Диме, и испугалась. За дочь, за сына, за себя, да и за него, наконец, за Николая Андреевича, дела которого, кажется, стали поправляться. К чести Димы, он, вероятно, понимал ее состояние духовного и физического одиночества и всеми своими силами помогал как-то сгладить тоску, не предлагая ломать жизнь, уходить от мужа и так далее. И тогда она — так решила — в последний раз принесла себя в жертву и ушла от Димы навсегда.

Он не разыскивал ее и вскоре забылся.

Но произошла еще одна встреча, во время которой Елена едва не прокололась. Николай ни с того ни с сего потащил ее на выставку группы художников, проходившую в Малом Манеже. Обещал показать нечто просто уникальное.

И она увидела. Это был ее поясной портрет, написанный маслом. А исходным материалом, она это сразу поняла, был тот рисунок карандашом. И еще одна непонятная деталь. На голове полевого хирурга Бояровой вместо привычной шапочки красовалась переливающаяся драгоценными камнями золотая диадема. И этот контраст напряженных пальцев с зажатой в них сигаретой, стонущих от тоски глубоких глаз и празднично сиявшей диадемы создавал ощущение нереальности, какой-то болезненной фантазии. Елена даже испугалась. Но к ним подошел автор полотна, представился Николаю. Точнее, представила его Елена, боясь взглянуть Диме в глаза. Он вежливо объяснил причину появления портрета, показал на свой пустой рукав, а присутствие диадемы объяснил просто. Листал каталоги драгоценностей и обнаружил среди них диадему Демидовых. Показалось символичным: прошлое и настоящее настолько переплелось, что просто уму непостижимо…

Николай захотел тут же приобрести этот портрет, но художник вежливо и твердо отказал. Заявил, что картина уже продана. Кому? Извините, коммерческая тайна. Бояров огорчился. Елена же, поняв, что Дима солгал, никому он этот портрет не продал, чему-то обрадовалась. И пусть, и не надо, подумала она…

Уйдя в свою спальню после жесткого разговора с мужем, Елена Юрьевна переоделась ко сну, села под свой балдахин и задумалась.

Опять эта диадема… К счастью ли она или к беде? Елена представила мужа, сидевшего в одиночестве в своем кабинете и понимавшего, что снова у него, как когда-то, все может одноминутно разрушиться, полететь в тартарары. Жалость охватила ее. В прозрачном ночном пеньюаре она вернулась к нему в кабинет, подошла сзади, обняла за шею, поцеловала в макушку и сказала:

— Хватит думать, дорогой, пойдем-ка лучше спать…

Он обернулся, не вставая, внимательно и трезво посмотрел ей в глаза, улыбнулся и прошептал:

— Иди, я сейчас…

Изнуренный ее страстью, он заснул не сразу. Первый солнечный луч, пробиваясь сквозь щель в плотных гардинах, золотил высокое атласное бедро Елены. Она сегодня очень старалась, подумал он. Я давно не видел ее такой… своей. С чего бы это?