Меня зовут Бёрди - Франко Маннара Страница 23

Молодой Рейнальд руководит дебатами умело и с огоньком. Он то и дело затрагивает политические и социальные вопросы куда более широкого масштаба, чем сугубо личные проблемы, о которых говорят участники. Инспектор слышит как бы между строк ту же тематику, с которой столкнулся, читая блог бельгийца, и чувствует в распорядителе церемонии красноречие политика и волю вкупе с манипуляторским талантом человека, который любит власть и стремится к ней. Аудитория внемлет, буквально впитывая его слова.

– Перечитаем Священное Писание. Взглянем на него свежим глазом, чтобы уловить самую суть. Пересмотрим систему элементов, составляющие и основы. Вернем каждому понятию его истинное место и истинную ценность. Отвернемся от безбожного, нечистого, порочного, ибо он не приведет нас к Всевышнему. Он указывает нам неверный путь, братья, внушая, что мы сами можем творить этот мир по нашей воле и нашим побуждениям, пренебрегая заповедями Господа. Отвернемся же от него, а если потребуется, сразимся с ним нашим словом, нашими молитвами, и, как мы можем прочесть во Второзаконии, глава ХХ, если наше дело правое, Всевышний будет с нами.

Собрание подходит к концу. Рейнальд встает и прощается со всеми до следующего раза. Коротко упомянув о будущих семинарах, он кладет рядом с печеньем стопку брошюр.

– Берите! И, пожалуйста, связывайтесь со мной напрямую, если понадобится.

Ибанезу думается, что весь этот цирк, наверное, чем-то похож на так хорошо знакомых американцам телеевангелистов. Он берет брошюры и наливает себе кофе. К нему подходит Рейнальд.

– Ну что, Бруно, как прошло крещение?

– Очень интересно и очень… насыщенно. Будет над чем поразмыслить в ближайшие дни.

– Вот и отлично! Приходите на следующее собрание. Если вам понравится наша методика, можно будет и поработать индивидуально. Что скажете?

– С удовольствием. Увидимся через две недели.

Он направляется к выходу.

– И спасибо за прием…

Райнальд машет рукой ему вслед. Ибанез не уверен, что блондинчик купился на его треп.

На улице ему вдруг вспомнился рассказ хозяина книжного магазина. О том, как он встретил своего бывшего сожителя в ресторане «с престарелой хиппи и высоким блондином в прикиде по последнему писку моды». Он в точности помнит его слова: «Они говорили о воскресении Христа, так что я не стал задерживаться». Ибанез делает вывод, что Райнальд, очевидно, обеспечивает и гарантийный сервис своих скользких идей. Надо будет еще раз заглянуть в книжный магазин завтра.

СУББОТА – 23.40

Уже больше часа я не могу двинуться. Три новых девушки вошли в заднюю дверь, их медленно ведут через гостиную. Комната огромная. С одной стороны большие окна, выходящие в сад, с другой – двустворчатая дверь в буфет. Остальные две стены заняты каминами, над которыми блестят зеркала высотой в несколько метров. Среди мебели в стиле Людовика XVI бросили кучу матрасов, одеял и какие-то надувные пляжные игрушки. Меня грубо тащат влево. Ошейник больно врезается в шею.

Они приходили один за другим, поодиночке или парами, в дверях их встречал хозяин дома. Я была уже здесь, спиной к стене, держала в каждой руке по пепельнице. Живая статуя. Своими пустыми глазами они, каждый в свою очередь, ощупывали меня, освежевывали, препарировали, превращая одним взглядом в кусок тухлого мяса. Некоторые меня узнали, большинству плевать. Они медленно проходят мимо, складывают пальто и остальную одежду в гардеробной и нагишом шествуют в гостиную. Я в пятый раз вытряхиваю пепельницы. Некоторые, промахнувшись, едва не тушат сигары и сигареты о мои руки, потом с улыбкой извиняются. Следы пепла доходят уже до локтей, на правом запястье пузырьки. Я стою как каменная, кусая изнутри щеки. Во рту кровь, густая, вязкая.

Входную дверь закрыли. Пьют, курят, трогают и заглатывают все, что есть на столах. Голоса становятся громче, смех опаснее. Элегантность, которую выставляла напоказ рассеявшаяся по комнате клика в начале вечера, уступила место размытым телам, тяжелому дыханию и острому запаху спермы и дерьма.

Позади меня кто-то тянет за ремень. Я пячусь. Трех новеньких девушек уже привязали и толкают в мою сторону. Самая маленькая, щуплая блондиночка, бросает на меня быстрый взгляд, и ее глаза исчезают под веками. Мы здесь и не здесь. Лживые руки ложатся на наши груди, бедра, лезут ниже. Я ничего не чувствую начиная от шеи. Всем раздали маски свиней, как будто в этом есть нужда. Пряча лица, они считают, что им позволено все, и действуют, переходят границы, берут свое, унижают снова и снова, салонные людоеды. Они играют. Животы жирные, члены дряблые. Красные полосы на телесах трясутся от каждого толчка. В воздухе витает запах утоленного зверства, опустившейся аристократии, разъедаемой ностальгией. Здесь тело есть то, что с ним делают, особенно чужое тело.

Хозяин, мужчина без возраста, похожий на длинный колышущийся тростник, с белой до прозрачности кожей, держит в правой руке несколько поводков. Он занимает большой диван, обитый янтарного цвета бархатом, в углу напротив камина. Между его ляжек лихорадочно копошится старая женщина, ее чересчур ярко накрашенный рот неутомимо засасывает член. Он шире раздвигает ноги, чтобы она заглотила его целиком. И нажимает на голову все сильнее. Она начинает задыхаться, шумно дышит носом, корчится на полу, как разрубленный червяк. Мужчина ослабляет хватку, и старуха снова может вздохнуть, но не выпускает его дружка. Доберман у его ног жадно лижет свисающую руку. Пес сидит на задних лапах, пыхтит и ерзает, показывая розовый, выгнутый, как лук, член.

Исступление вокруг как будто оставляет старика равнодушным. Но вот его взгляд точно магнитом притянуло к трем вновь прибывшим.

Мой мысленный фильм замирает в стоп-кадре. Перематывается назад. Мужчина уже не так стар, пес стал змеем, а я в комнате одна. Мое тело горит изнутри, в нем плещется магма. Раз – мне отрывают голову, она отрастает снова. Ее опять отрывают. Мои руки загораются. Я – эта старуха, я сосу, захлебываюсь, я – мужчина, засунувший палец мне в зад, у змея есть когти. Я алебарда, разрубающая все.

Вдруг вновь появляется комната, только меньше. С очень низким потолком. Мне приходится стоять, нагнувшись. Здесь нет кролика с часами, есть свин, потом еще один, они тащат меня к себе.

Комнату снова заливает свет.

Три новеньких стоят в центре, три тряпичные куклы. Им где-то от восемнадцати до двадцати пяти лет. Первая, высокая, очень бледная брюнетка, выглядит старше всех. У нее татуировка вокруг пупка, этнический орнамент. Глядя на меня, она выдавливает тень улыбки, в ней жалоба, в ней мольба, и лицо кажется рассеченным шрамом. Ее расширенные донельзя зрачки как два угольных шарика в лазурных ободках. Над бровью пирсинг, гвоздь, заколоченный в голову, на ляжках цепочка синяков, от темных до почти невидных. Вторая, пониже ростом и помоложе, с черными волосами и очень тонким лицом, должно быть, персидского происхождения. Она, как и блондинка рядом с ней, не улыбается. Их тела кажутся пустыми. Привычные, усталые, рабски покорные.

Мужчина на диване встает, оттолкнув крашеную гриву, повисшую на его члене. Он идет в середину комнаты, к новеньким, берет бокал шампанского и начинает говорить. Я слышу звуки, но слов не понимаю. Уши заложило. Голос кажется слишком низким, фразы слишком тягучими. Незнакомый диалект. Инфразвук. Все в комнате замерли и слушают. Потом медленно приближаются, стадо свиней, которых позвали к кормушке. На смену хрипам и чмокающим звукам пришла тишина. Мужчина показывает на нас пальцем, одну, вторую, третью, четвертую. Он представляет нас – язык жестов, беззвучное недержание речи, это торги, рынок рабов, все «за».