Моя малышка - Мэри Кубика Страница 22

Про маму теперь мало что помню. Даже фотографий нет, чтобы посмотреть на ее длинные черные волосы, смуглую кожу и красивые синие глаза. И все из-за Джозефа. Стоя посреди отведенной мне комнаты, сказал, что я не должна жить прошлым. На кровати лежало лоскутное одеяло, окна сквозили, поэтому зимой здесь всегда было холодно, а летом, наоборот, слишком жарко. Золотистые обои в цветочек отслаивались во всех углах, по каждому шву. И все-таки могу припомнить, как выглядела мама. Вспоминаю ее профиль в зеркале ванной, когда она стригла миссис Даль. Помню, как она смеялась, смотря какую-то передачу. Как загорала в старом пластиковом шезлонге на жухлой лужайке. Я тогда сидела рядом и копалась в земле, ища червяков. Помню, как мама что-то пекла на кухне, сверяясь с кулинарной книгой Джулии Чайлд, которую взяла в библиотеке. Мама еще опрокинула на себя полбанки дижонской горчицы и засмеялась.

Джозеф порвал все мамины фотографии прямо у меня перед носом. Сначала пополам, потом на мелкие кусочки – нарочно, чтобы нельзя было склеить. Заставил подобрать обрывки с пола и вынести в мусор, а мальчики стояли и смотрели. А потом велел отправляться в свою комнату и не выходить, пока не разрешит. Как будто это я устроила в комнате беспорядок.

– Сиди тихо, поняла? – приказал Джозеф. Он был мужчина высокий, ростом метр восемьдесят, у него была густая рыжая, цвета тыквы, борода и строгий ястребиный взгляд. – Проси Бога, чтобы простил тебя.

Можно подумать, любить маму – это грех. Вот почему воспоминания о ней у меня слабые, ненадежные. Тогда по ночам я лежала на кровати, укрывшись лоскутным одеялом, и пыталась вспомнить, как мама смеялась или гладила меня по волосам. Это меня успокаивало. А какая у нее форма носа? Были ли у нее веснушки? Как звучал мамин голос, когда она произносила мое имя?

– Что случилось с твоими родителями? – спрашивает Луиза Флорес.

Стаскивает темно-синий жакет, аккуратно складывает пополам, точно открытку, и кладет на стол рядом с диктофоном и секундомером. Обращаю внимание, как она худа.

– Вы ведь наверняка и сами знаете, мэм, – отвечаю я.

В углу, прикидываясь невидимкой, сидит дежурная офицер. Сказала, что пока я могу не отвечать на вопросы, если не захочу. Могу дождаться мисс Эмбер Адлер или моего адвоката. Но, живо представив разочарованный взгляд мисс Адлер, решаю все рассказать сейчас, пока она не пришла.

– Хочется услышать это от тебя, – произносит старуха, хотя знаю, что на одном из листов в лежащей перед ней папке бумаг наверняка об этом написано. И про мамин старый «датсун-блубёрд», и про аварию. Машина перевернулась на трассе 1-80, под Огаллалой. Свидетели говорили, что автомобиль вилял и ехал зигзагами. Папа потерял управление, а потом завертел руль слишком сильно, и машина перевернулась. Представляю, как автомобиль кувыркается по дороге, а мама с папой пытаются удержаться.

Мы с Лили тогда были дома одни. Когда родители уходили, за нами никто не присматривал. Заботу о Лили мама доверяла мне, хотя мне было всего восемь. Я тогда здорово навострилась – меняла ей подгузники, укладывала спать, нарезала яблоки и морковку мелкими кусочками, чтобы Лили не подавилась. Все, как учила мама. А еще всегда запирала входную дверь на задвижку и никому не открывала, даже соседке миссис Грасс, которая постоянно бегала к нам за молоком и яйцами. Мы с Лили лежали на ковре перед телевизором и смотрели «Улицу Сезам» – это была ее любимая передача. Из всех персонажей Лили особенно нравился мамонт Снаффи. При виде него она всегда смеялась. Ковер был густой, как мех у Снаффи. Лили тыкала в мамонта пальчиком и заливалась смехом.