Когда отступит тьма - Майкл Прескотт Страница 22

Эта задача оказалась довольно простой. Эрика поддавалась его обаянию, была польщена его внимательностью, чуть ли не смущена ею — странная реакция для красивой женщины. Он еще раз встретился с ней в Филадельфии, потом устроил совместную поездку в Адирондак. После полугода ухаживаний сделал предложение, и Эрика приняла его.

Но даже когда она принимала обручальное кольцо, в ее взгляде сквозила печаль. Ему хотелось спросить, отчего она печальна, чем он может помочь. Однако Эндрю знал, что она не скажет. Она таила свои глубочайшие чувства, позволяла увидеть лишь их проблески, а ему хотелось гораздо большего.

И в этом отношении его ухаживание было отнюдь не простым. За проведенное вместе время в душе у него произошла перемена, какое-то смещение перспективы изменило взгляд на мир и собственное отражение в зеркале. Он почувствовал, что Эрика страдает, и не хотел причинять ей новых страданий, не хотел использовать и бросать ее, как собирался, — недолгий брак, быстрый развод, выгодное соглашение.

Мысль о том, что он намеревается сделать, будила его среди ночи, сердце колотилось. Он принимал душ, чтобы смыть ночной пот. Временами, даже приближаясь к цели, подумывал разорвать отношения с ней.

Эндрю толком не понимал, что с ним случилось. Пробуждение совести или еще черт знает что.

Понял только в день свадьбы. Он поднял вуаль, поцеловал ее и, пошатнувшись от головокружения, осознал, что каким-то образом, неожиданно для себя, влюбился в эту женщину, ставшую теперь его женой.

Найти этому объяснение Эндрю не мог. Женщин у него было немало; соблазнение давалось ему так же легко, как любой другой обман. Он никогда не влюблялся, даже не особенно верил в любовь, думал, что, возможно, она представляет собой обыкновенное надувательство, изобретенное скорее всего каким-нибудь бродячим трубадуром с целью расшевелить слушателей. Никакие глубокие чувства не были ему свойственны.

И все-таки он начал подмечать мелочи — изящество рук Эрики, ее тонкие пальцы, голубые линии вен под теплой кожей того же цвета, что на полотнах Боттичелли. Румянец на ее лице в свете циферблата будильника возле кровати, мягкий шелест ее дыхания. Наклон ее головы, когда она прислушивалась к далекому грому. Мелодии, которые мурлыкала под нос. Ее шаги, легкие, как у танцовщицы, когда она шла по мозаичному полу, залитая вермеровским дневным светом. Биение пульса под своими губами, когда покрывал поцелуями ее шею.

Это любовь, понял Эндрю. Если она представляла собой надувательство, он ввалился, как сом в вершу.

Теперь ему принадлежали Эрика, гаррисоновские миллионы, Грейт-Холл, и все должно было бы быть прекрасно, замечательно. Однако он был близок к тому, чтобы лишиться всего этого — или почти всего.

Эта мысль вызвала у него раздражение, и он резко остановил машину на крутой подъездной аллее Грейт-Холла. Открыл багажник, повесил на плечо большую дорожную сумку и вошел в дом через парадную дверь.

Отделанный мрамором холл вел в гостиную и столовую за ней. Вместе эти две комнаты образовывали единое, похожее на пещеру пространство со стенами из серого гранита, покрытыми гобеленами солнечных лучей, падавших в высокие окна под бревенчатым потолком со множеством люстр.

Из-за этого простора Грейт-Холл и получил свое название. Эндрю остановился полюбоваться им, как делал почти всегда. Размеры зала и музейный дух обстановки вызывали у него ощущение туриста в Версале. Но здесь он не был туристом. Если это Версаль, то он Людовик Четырнадцатый, во всяком случае, еще на какое-то время.

Не нравился Эндрю лишь один элемент декора. Толстый, ворсистый, бордового цвета ковер с фиолетовыми оттенками в тени. Ему сказали, что в этом доме всегда лежали ковры такого тона, выбранные впервые супругой Хью, чтобы оттенять серость гранитных стен.

Эндрю этот цвет не нравился. Напоминал давно пролитую кровь.

Остальная часть дома была пугающе заурядной. Хью Гаррисон стремился покорять гостей на званых обедах, но был равнодушен к повседневным удобствам. Почти все восемнадцать комнат были тесными, душными, жаркими летом и сырыми в другие времена года. Снаружи дом выглядел громадным, но большая часть его площади была загублена нелепым архитектурным планом.

Будь его воля, он бы перепланировал дом. Снес бы некоторые стены, объединил бы маленькие комнаты, добавил бы новые. Это было его несбыточной мечтой. Грейт-Холл недолго будет принадлежать ему. Эрика тоже.

Тем не менее он собирался выиграть в этой игре. Пусть она забирает свой дом и свои миллионы, одним мастерским ходом он переигрывал ее, хотя она пока об этом не знала.

Эндрю стал подниматься по высокой лестнице, перила вибрировали в такт музыке Вивальди, льющейся из динамиков Грейт-Холла. Ее завела Мария. Не для себя; этой девице нравились безвкусные стилизованные народные песни, проникновенно исполняемые сипловатыми ковбоями из пригородов, рифмующими мука, разлука и штука. «Времена года» звучали для него; он поручил Марии включать эту музыку к его возвращению из клуба.

На середине лестницы Эндрю услышал сквозь «Времена года» ее тонкий голос. Повернулся и увидел стоявшую у нижней ступеньки свою домработницу Марию Стапани, девицу двадцати двух лет, интересующуюся главным образом гороскопами и сплетнями о знаменитостях. Единственную из прислуги, живущую в Грейт-Холле; уборщицы и садовники появлялись два-три раза в неделю.

— Да, Мария?

— Связался он с вами? По телефону?

— Кто?

— Начальник полиции. Коннор.

Эндрю ощутил очень легкую боль в нижней части желудка.

— Коннор? Нет. А что такое?

Мария развела руками. Выглядела она маленькой, беспомощной, взволнованной, но такой вид был у нее всегда.

— Он звонил сюда. Два раза. Спрашивал вас.

— Когда это было?

Казалось, этот вопрос из области квантовой физики, требующий глубокого, длительного размышления.

— Первый раз примерно в полтретьего или чуть позже, — ответила наконец Мария. — Второй — минут пятнадцать назад.

— Сказала ты ему, чтобы позвонил в клуб? — Мария кивнула. — Видимо, он не застал меня. — И небрежно добавил: — А что ему было нужно?

— Не знаю, он не сказал.

— Уверена ты, что он спрашивал меня? Не Эрику?

— Спрашивал обоих. Сперва миссис Стаффорд, потом вас.

Эндрю начал понимать. Страх сменился чувством вины.

— Ясно. — Голос его был спокоен. — Видимо, это по поводу какого-то благотворительного приема, на котором надо присутствовать.

И снова стал подниматься.

— Может быть, — неуверенно сказала Мария. — Только голос у него был каким-то взволнованным. И у миссис Келлерман тоже.

Эндрю остановился.

— У миссис Келлерман?

— Она звонила раньше его. Спрашивала миссис Стаффорд. Была расстроена. Говорила очень быстро.