Кодекс поведения блондинки - Наталья Александрова Страница 22

Нынешним вечером Елена была дома без мамаши и никуда не торопилась, Федор возблагодарил Бога и за это. Появилась надежда поесть и задремать в гостиной под мерное бормотание телевизора, то есть провести тихий семейный вечер.

– Дорогой, – повторила Елена, – мне нужно с тобой серьезно поговорить.

– А? – Федор очнулся от надвигавшейся дремы. – А что это у нас так тихо, где Настя?

– Не Настя, а Лида, – терпеливо поправила жена. – Настя уже три недели у нас не работает. Я отпустила прислугу, чтобы нас никто не беспокоил.

Федор приуныл – надежда на ужин стремительно таяла.

– Ну что у тебя за дело? – раздраженно спросил он.

Против обыкновения Елена не стала сразу заводиться. Она встала напротив его кресла и сложила руки на груди.

– Дело у меня самое простое, – сказала она ровным голосом, какой он так любил в юности, – я ухожу от тебя к Селиванову.

– А что, после ужина никак нельзя было об этом поговорить? – по инерции вскинулся Федор, но наткнулся на ее насмешливый взгляд и похолодел. – Что, что ты сказала? К какому еще Селиванову? Тому самому?

– Ну да, к владельцу известной ювелирной фирмы, – подтвердила Елена.

И поскольку Федор молчал, пораженный внезапным известием, и только пялил на нее широко открытые глаза, она стала потихоньку раздражаться.

– Если хочешь знать, этот человек очень богат, – заговорила она, расхаживая по комнате, – и он любит меня и создаст для меня именно ту жизнь, которую я заслуживаю. С ним не будет разговоров о том, что надо подождать, перетерпеть, затянуть потуже пояс, и тогда через некоторое время, может, лет через десять, а то и двадцать, на нас прольется золотой дождь и с неба посыплются алмазы по двадцать карат. И я не стану больше выпрашивать деньги, как жалкая побирушка или нищая на паперти. Если на то пошло, я могу бросить здесь абсолютно все – меха, драгоценности, он купит мне все самое лучшее и дорогое. Но я хотела бы взять на память некоторые безделушки – все-таки мы прожили с тобой достаточное количество лет…

– Двенадцать, – с удивившим его самого злорадством уточнил Федор и по ее вытянувшемуся лицу понял, что Селиванову она назвала гораздо меньший срок. И свои годы небось убавила.

– Я не против, – сказал он, поднимаясь с кресла и старательно следя за своими жестами и голосом, – и все же ужинать мы сегодня будем?

Выяснилось, что ужина нет, и вот тогда Никодимов разозлился по-настоящему.

«Некоторые безделушки» с трудом уместились в грузовой микроавтобус, потом Елена забрала всю без исключения одежду, затем выяснилось, что ей очень дорога мебель из гостиной и кабинета. В конце концов Никодимов съехал из разоренной квартиры, потому что жить там стало невозможно.

Елена тем временем оформила развод, и заблаговременно нанятые адвокаты ободрали Федора как липку.

Он болезненно переживал развод: не столько потому, что потерял жену, сколько потому, что его самолюбию был нанесен чувствительный удар, а также очень раздражало неустроенное, подвешенное существование – скитание по чужим квартирам и постоянное общение с адвокатами, не зря называемыми в классической литературе крапивным семенем.

Однако все со временем проходит, и адвокаты, сыто урча, убрались из жизни Никодимова. На оставшиеся деньги он купил небольшую квартирку и по рекомендации старой приятельницы – той самой Верки, подружки Гошки Иванова, которая теперь стала его женой и матерью троих детей, – нанял женщину для ведения хозяйства.

Верка приняла в делах Федора значительное участие, называла его бедненьким, кормила борщами и рассольниками, и когда он, рассиропленный после сытного обеда, спросил как-то с нежностью, где были его глаза во время учебы, раз он выбрал не ее, а Елену, отнеслась к его словам очень серьезно.

– У тебя вообще глаз не было, – сказала она, – ты был слепой. Слепой и глупый. Втюрился в эту гордячку и лицемерку Ленку, а на нас вообще не смотрел. С ней же никто из девчонок не дружил, невозможно общаться было! На человека не смотрит, слова сквозь зубы цедит…

– Я думал, это она от серьезности… – ляпнул Федор.

– Ага, сейчас! – мигом рассвирепела Верка. – Высокомерная она была очень и равнодушная! Но ты ведь и слушать бы тогда ничего не стал, верно?

– Верно, – сконфуженно согласился Федор.

– А в тебя многие были влюблены, я троих знаю… – продолжала Верка.

– Да что ты? – оживился Федор. – И кто же?

– А вот не скажу! – Верка блеснула глазами. – Мучайся теперь от любопытства.

– Ну скажи! – Он схватил ее за руку и притянул к себе.

За этим и застал их вернувшийся с работы законный Веркин муж Гошка. Он посмотрел зверем и мрачно уселся в угол. Верка засмеялась и убежала, а потом принесла мужикам графинчик водки и закуску. После этого вечера Федору сильно полегчало.

Сейчас Федор Никодимов был вне себя от ярости. Но не той, которая заставляет женщин бить посуду и скандалить, а мужчин – ломать мебель, лезть в драку и крушить все подряд. Эта ярость уже улеглась. Теперь Федор был полон ярости холодной, которая прочно и надолго утвердилась в его душе. От этой ярости нельзя избавиться, разрубив, к примеру, топором старый платяной шкаф. Или перебив старинный сервиз на двенадцать персон.

Эта ярость может утихнуть, только если Федор сумеет отомстить всем своим врагам.

Подумать только, у него хотят отнять самое дорогое – его бизнес! Дело всей его жизни. Федор скрипел зубами и метался по офису, как дикий зверь в клетке. Он ненавидит своих врагов. И ни за что не отдаст им то, за что боролся долго и трудно. Он отстоит то, что принадлежит ему по праву, и отомстит им всем. За свой страх, за боль и ярость, что разрушает сейчас его душу.

Огромным усилием воли Федор заставил себя успокоиться и сесть за стол. Руки, сжатые в кулаки, понемногу перестали дрожать. Федор удовлетворенно вздохнул и сосредоточился на деле, отбросив свои семейные проблемы.

В двенадцать часов дня Никодимов вошел в приемную высокопоставленного чиновника. Бессменная его секретарша, Лариса Сергеевна, холеная дама немного за сорок, встретила Федора дежурной улыбкой:

– Андрей Александрович ждет вас!

– Вы, как всегда, очаровательны, – Никодимов ответил на улыбку секретарши такой же улыбкой, демонстрирующей замечательные достижения современной стоматологии, положил перед ней серебристую коробку – неувядающая классика, духи от бессмертного Дома «Guerlain» – и шагнул к двери кабинета. Один Бог знает, чего ему стоила эта улыбка, больше напоминающая волчий оскал.

Хозяин кабинета сидел за огромным внушительным столом, сам такой же огромный и внушительный, и делал вид, что погружен в важную и срочную работу.

Федор остановился в двух шагах от стола, негромко кашлянул, напоминая о своем присутствии.

Верзеев поднял глаза, уставился на него, слегка скривил губы, изображая приветливую улыбку: