Господин Дик, или Десятая книга - Жан-Пьер Оль Страница 22

Мишель Манжматен обернулся ко мне. Он сделал это решительно и резко, так, словно всегда знал, что я стою у него за спиной, так, словно я стоял у него за спиной целую вечность, ожидая, когда он соблаговолит заметить меня.

— Ты случайно не мог бы одолжить мне восемьдесят франков?

Что означало это обращение на «ты»? Опознавательный знак молодых? Или Манжматен заметил меня в универе, может быть, даже на лекции Преньяка? В таком случае заметил ли он и мои затруднения, когда евнух задал свой вопрос о Диккенсе? Впрочем, этот апломб, этот резкий взгляд делали такое предположение маловероятным. В его просьбе была какая-то неуловимая смесь вымогательства и ультиматума, не оставлявшая мне иного выбора, кроме грубого отказа или услужливого согласия. Быстро оценив эту альтернативу, я с непринужденным видом ответил:

— Почему бы и нет?

В его глазах блеснул насмешливый огонек; похоже, он счел мою капитуляцию слишком уж поспешной и отнес это на счет слабости характера. В том, как Крук давал мне сдачу, я ощутил как бы некоторую холодность, что, однако, не помешало нам всем троим очутиться в задней комнате вокруг бутылки лагавулена.

— Но куда же этот олух Скимпол подевал третий стакан?

Третьего стакана не обнаруживалось; подозреваю, что его никогда и не существовало. Крук взял со стола щербатый стакан, в котором держал карандаши, освободил его, протер, неопределенно взмахнув какой-то тряпкой, и поставил перед собой. У меня в руках была «Крошка Доррит», у Манжматена — «Жизнь Чарлза Дарвина» Форстера; излишне говорить, что тема беседы была предопределена. Первую подачу выполнил Манжматен:

— Давно пора выпустить Диккенса из загона «детской литературы», в котором его держат уже больше ста лет…

Если под обольстительностью понимать ту прибавочную стоимость, которая способна преобразить заурядную и даже неблагодарную внешность, то Мишель Манжматен был обольстителен. Когда он говорил, вы забывали про его раннее брюхо и преждевременную плешь, близко посаженные глаза и дряблые губы. Вы находили его претенциозным или очаровательным, хитрым или изысканным, но в любом случае он приковывал к себе ваше внимание целиком. Крук временами посматривал на него с каким-то странным выражением, словно не мог решить, хлопнуть ли его по спине или выставить за дверь. И женщины, как я узнал позднее, испытывали в отношении Манжматена те же сомнения: послушав его полчаса, они давали ему или пощечину, или номер своего телефона.

— …Это современник… предшественник Кафки и Гомбровича. Кого волнуют его филантропические сетования, легковесные суждения и неправдоподобные сцены?… Комизм ситуаций, абсолютная новизна языка — вот что важно! Но этому гротескному шуту Преньяку такая работка не по зубам!

— Тем не менее вы прочли его книгу.

Мое «вы», кажется, на мгновение сбило Манжматена с толку.

— «Шекспир в домашних туфлях»… Я прихватил ее на распродаже в «Жибер» за пять франков. Куча общих мест… Но он мне нужен. Он завкафедрой английской литературы… Немного полизать сапоги — и не придется пять лет трубить ассистентом!

Меня это не удивило; честолюбие было написано у него на лбу. Но в таком случае почему Диккенс? Какой смысл, играя на академических бегах, ставить на такую старую клячу, вместо того чтобы выбрать какого-нибудь чистокровного скакуна из бесконечного списка призовых жеребцов — Пруста, например, или какую-нибудь многообещающую кобылку вроде Дюрас?

Он порассуждал еще немного о будущем диккенсоведения, затем резко сменил тон:

— Идя сюда, я столкнулся в университете с Грациани, сторожем нашего отделения… И мне вспомнился этот персонаж из «Никльби», учитель танцев, — как там его звали-то?

— Манталини.

— Во-во, Манталини. «Мой ананасовый сок!» Ах-ах! А Преньяк… тебе не кажется, что он немного напоминает Уильяма Микобера?

— Уилкинса. Уилкинса Микобера.

Эта забава продолжалась добрых четверть часа. Манжматен намеренно искажал собственные имена и притворно путал даты, а я поправлял. И постепенно, хотя и очень медленно, он изменял свое отношение ко мне, как привыкший к легким победам чемпион, встретивший наконец достойного соперника. Я в первый раз увидел тогда столь характерную для него манеру потирать руки: большой палец правой руки поглаживает сжатый кулак левой — нечто среднее между движениями боксера, разминающего суставы, и гурмана, приготовляющегося славно закусить. Я видел потом, как он проделывал это движение раз по десять кряду, и поводом всегда служила книга, или вещь, или фигура, как-то связанная с Диккенсом, ну, или красивая девушка. Он подошел ко мне и взглянул мне в глаза:

— А ты уже…

Незаконченная фраза повисла в воздухе. Я догадался, что он разрывается между ревнивой подозрительностью, запрещавшей ему раскрывать его секрет, и неукротимой гордостью, подталкивавшей рассказать о нем. Гордость победила.

— А ты уже слышал об Эваристе Бореле?

Произнесенные другим, эти звуки меня оглушили. Словно у меня похитили какую-то драгоценность. Словно я увидел свой интимный дневник, расходящийся сотней тысяч экземпляров в обложке бульварного романа. К счастью, вместо меня ответил Крук:

— Эварист Борель… где-то я о нем читал… — И он устремился в лавку рыться в книгах.

— Если вы ищете «Дневник» Анатоля Франса, — прокричал ему Манжматен, — то там его нет!.. Я его купил у вас на прошлой неделе…

Букинист возвратился, вздыхая.

— Правда, это правда, совсем из головы вылетело… Я иногда забываю, что мои книги продаются… Мне кажется, что они остаются у меня навечно…

— Если хотите, теперь, когда я нашел то, что меня интересовало, я сдам вам ее назад…

Июнь тысяча восемьсот семьдесят пятого года… Франс обедает с друзьями в «Куполь»… Какой-то человек, сидящий за соседним столиком, встает и подходит к Франсу. «Какой-то забавный малыш» — его собственные слова. Незнакомец плохо одет, говорит торопливо, смущается… Принимает вид заговорщика и шепчет Франсу на ухо, что у него есть нечто такое, что «может представлять интерес». Франс улыбается, решив, что имеет дело с «лунатиком». «И что же это такое, мой дорогой друг?» — «Это касается, — неизвестный еще больше понижает голос, — это касается Диккенса!» Франс хохочет, но того это ничуть не смущает, как раз напротив. «Вы ведь любите Диккенса, не правда ли, господин Франс?» Неожиданно заинтересовавшись, Франс отвечает утвердительно. «Я был там, когда он умер… Я знаю про „Эдвина Друда“… Я получил это от него самого… Там все написано, черным по белому, я потом дам вам прочесть…» Человек смертельно бледен; он вдруг становится похож на загнанного зверя, и Франсу делается немного не по себе. «Почему же не сейчас?» Человек окидывает презрительным взглядом сотрапезников Франса. «Я… я не взял с собой, — бормочет он, — приходите сюда завтра в это же время». — «Хорошо, я приду завтра, но… С кем имею честь?…» — «Борель, — говорит тот, — Эварист Борель…»

У Манжматена был несомненный актерский талант. Крук слушал его с открытым ртом; затем, выпив полный стакан виски, он спросил: