Между Амуром и Невой - Николай Свечин Страница 22

В одиннадцатом часу утра питерцы сошли на пыльный московский дебаркадер. Сразу видно, что не столица… Ночные гостьи пискнули им что-то на прощанье и устремились навстречу папашам в бобриковых долгополых сюртуках. Усевшись в шикарную, обитую кожей и жестью коляску, Челубей велел лихачу ехать не в Хамовники, а на угол Моховой и Воздвиженки, в номера Соколова. На вопросительный взгляд Лыкова он только загадочно улыбнулся.

Подъехали к огромному дому, выходящему на две улицы. Расплатившись, Челубей уверенно направился прямо во двор. Там обнаружился высокий, четырехэтажный, чистенький, с большими окнами флигель. Яков вбежал на второй этаж, прошел по длинному коридору в самый конец, остановился перед голубой дверью, зажмурился и нажал на ручку воздушного звонка.

Сразу же, словно их ждали, дверь распахнулась и Алексей увидел на пороге барышню. Она радостно без стеснения бросилась на шею Челубею:

— Яша! Не соврал, молодчик!

Счастливо причитая, хозяйка втащила Недашевского внутрь; Лыков вошел следом и оказался в маленькой, но необыкновенно уютной квартирке. Разглядывать ее долго не пришлось: Челубей взял его за рукав и выдвинул вперед.

— Знакомьтесь! Это Алексей Николаевич Лыков.

— Надежда Петровна Ламанова, — барышня протянула ему ладонь, твердую и цепкую — это была ладонь работающего человека.

Она несколько секунд внимательно смотрела прямо в глаза Лыкову, потом удовлетворенно тряхнула головой:

— Совсем не как твой негодяй Пересвет! Сразу видно порядочного человека.

Лыков смутился — по легенде быть излишне порядочным ему не полагалось. Надежда словно поняла это и заторопилась к самовару.

Все в ней показалось Алексею необычным. Ясное, чистое, не красивое, но милое лицо, серые серьезные глаза, приятный голос. Одета Ламанова была в простое миткалевое домашнее платье, без всяких тренов и турнюров, лишенное какой бы то ни было роскоши. Но сам крой платья был особенный, элегантный, что придавало его хозяйке весьма привлекательный вид. Поймав взгляд Алексея, девушка пояснила:

— Я сама его придумала и сшила.

— Она у меня замечательная портниха! — похвалился Челубей, глядя на Надежду с восторгом.

— Яков всегда меня принижает, я не портниха. Не только шью, но и придумываю фасоны, что намного труднее. В Париже это называется «модельер», но у нас в России такой профессии еще не существует. Но я ее создам! У меня уже есть некоторое имя в Москве и определенный круг заказчиц, преимущественно из артистического мира. Это самый раскованный и творческий круг, поэтому там и не боятся носить то, что я им предлагаю. Денег это, правда, пока почти не дает, а я сама содержу cебя и четырех младших сестер, но ничего. Я упорная, пробьюсь.

— Вот какая моя Наденька, — чуть не закричал Челубей, но похвалы себе госпожа Ламанова слушать не пожелала. Она подошла к Якову, взяла его за руку:

— Ты надолго?

— Вечером обратно в Питер. Я забежал всего на минуту — очень хотелось повидаться.

— И ты опять с револьвером…

— У меня такая жизнь, Надежда. Не начинай заново.

Погрустневшая хозяйка налила им чаю, Лыков торопливо выпил его и тактично распрощался. Он прождал Челубея на улице не более пяти минут; тот вышел притихший, грустный. Они поехали теперь в Хамовники. Постоялый двор Триандафилова оказался заведением средней руки, с трактиром и бильярдом на первом этаже, и жилыми комнатами на втором. Бросив вещи, Алексей и Яков спустились вниз перекусить. Взяли три фунта пирога с цыплятами и, для спешки, «голландского» какао [66], наскоро поели и отправились на угол ловить извозчика. Внутри у Лыкова застыл тот неприятный холодок, какой всегда бывает перед опасным делом. Челубей тоже был напряжен и бледен, но взгляд его оставался твердым.