Одержимый женщинами - Себастьян Жапризо Страница 22

– Спасибо, у меня есть.

Развязала веревку на своем чемодане – замечу походя, что по ее рукам не похоже, чтобы она ковырялась в земле, – и достала оттуда бальное платье из тончайшего шелка телесного цвета, один в один с тоном ее кожи, и туфли того же оттенка на высоком каблуке. Такое наденешь – все равно что голая. Я спросила ее:

– Откуда у тебя это?

Она ответила: – Да так, проезжали тут одни мимо…

А так как мне хотелось продолжить эту тему, чтобы отложить ее дебют хотя бы до завтра, я сказала:

– Надо поговорить с хозяйкой. Ладно, я сама разберусь.

Клянусь, мужики – совсем сдвинутые. Тони тоже, наверное, сдвинутый, если считал, что эту мерзавку придется чему-то обучать. С самого же первого вечера можно было подумать, глядя на гостей, выходивших из ее комнаты (только из уважения к бедной Эстель не говорю «притона»), будто они повидали самого черта. Они спускались вниз, к свету, стараясь никому не попадаться на глаза. Ничего, слышите, ничего ее не отпугивало – ни как, ни сколько. Уж точно хотя бы раз за ночь она устраивала комбинацию «три карты», как в покере, и Мадам, которой как-то после долгих уговоров раскололся один из постоянных гостей, сказала нам – мне и черной Зозо:

– Оказывается, бывает такое, о чем я даже понятия не имела.

К тому же могу поручиться, эта Лизон вовсе не прикидывалась, что находится наверху блаженства. Достаточно было на нее посмотреть, когда она выходила с поля битвы на площадку второго этажа в своем длинном прозрачном платье: глаза горят, влажная челка прилипла ко лбу, а гордая… что твоя императрица. У меня сразу – как мороз по коже. В зловещей тишине она медленно спускалась в гостиную – ступенька за ступенькой – ни на кого не глядя, будто ее притягивал рояль. Если Тони еще не вышел покурить, клянусь моей собачьей жизнью, она доставала сигарету «Кэмел» из его пачки, щелкала зажигалкой Картье, которую я любовно выбрала для него в Руайане, прикуривала и, измазав до половины губной помадой, вставляла ему в зубы. И все это, черт возьми, с такими ужимками, что прямо тошно смотреть, потому что кто-то ей сказал, что она похожа на Хеди Ламарр. Кроме того, она знала, что я не свожу с нее глаз.

Потом она шептала ему что-то на ухо, не упуская случая потереться о его щеку, и он внезапно переходил на другую мелодию. Начинал играть что-то похожее на болеро, эту музыку вместе со всякими колдовскими приемчиками она хранила в своей башке – Напрасно стараться, это и так возможно. И тогда она начинала танцевать в одиночку перед ним и для него, и все расступались и смотрели на нее, как на полоумную. Она поднимала руки, расставляла ноги, крутила животом и задницей, трясла своей черной гривой: не мне говорить, как это все мерзко выглядело. Конечно, от этого зрелища мне не грозило превратиться в истукана, но хоть я и женщина и в религии ни бум-бум, мне все равно казалось, что это отвратно, как смертный грех.

Сказать, что я ревновала, – значит ничего не сказать. Она из кожи вон лезла, чтобы довести меня до белого каления. Когда она приходила ко мне в комнату отдать Тони свою выручку, то называла меня «старой». Я заметила, что через месяц мне стукнет всего двадцать четыре. Она ответила:

– Я хотела сказать «бывшая».

И хоть я не из склочных, но вцепилась ей в космы и выдрала клок. Не вмешайся Тони, ходить бы ей лысой. Потом, на третий день, она назвала меня «каланчой», но с дураками лучше не связываться.

С ней-то проблем не было – называй Саломеей, иначе вообще не отзовется.

Как бы то ни было, она нарочно отдавала свои бабки не мне, а Тони. Причем все – чем она действительно не страдала, так это жадностью. С первого же дня она возражала – потому что и он, и я, мы оба хотели, чтобы она оставляла себе положенное:

– Уже достаточно, что меня кормят задарма.

Не сойти мне с этого места. Но при этом спрашивала, сколько я заработала, хотела показать, что срубила больше. Я могла бы ей о многом рассказать – главное, что прелесть новизны ненадолго, все закончится быстро, как рулон туалетной бумаги, но я девушка не вульгарная, к тому же по-любому ее выручка шла в общий котел, а деньги не пахнут, когда достаешь их из кубышки. Пусть обслуживает за раз кучу клиентов, скоро уже не разберешь, где она, а где подстилка.

А потом, бесили-то меня не ее уловки, а перемены, которые я замечала в Тони, но ничего не могла с этим поделать. Когда мы с ней собачились, он не знал, чью сторону принимать. Когда мы с ним оставались вдвоем, он избегал моего взгляда. Когда я целовала его в шею, как она, он тут же отстранялся. Ну а про постель вообще говорить нечего. Настаивать я боялась. Каждое утро в ту чертову неделю я перед сном ревела, уткнувшись носом в подушку.

Накануне последнего дня у меня в голове была такая каша, что впору на стенку кидаться. Я спросила его:

– Тони, дорогой, если тебя что-то беспокоит, скажи мне, не бойся меня огорчить.

Он оттолкнул меня, но не грубо, только тяжело вздохнул:

– Белинда, ну пожалуйста, не приставай.

Я ему сказала:

– Вот видишь, ты меня больше не любишь!

Он ответил, не глядя:

– Не в этом дело. Не могу я больше гнить в этой комнате, в этом доме, обрыдло все это.

Я заметила:

– Даже твоя баба?

Он метнул на меня такой взгляд, какого я у него раньше не видела, злобный такой. Пожал плечами и сказал:

– Оставь Саломею в покое, она тут ни при чем. Я тебе пытаюсь объяснить, что не гожусь для такой жизни.

И тут же ушел в кино на дневной сеанс. Я слышала его шаги в коридоре. Потом меня взяло подозрение, а что если он сделал вид, что уходит, а сам тихонько поднялся к Лизон? Я подошла к двери Бошбоньерки. Тихо. Вошла. Она разлеглась на кровати в чем мать родила, подперев подбородок, разглядывала фотографии из какого-то фильма, о котором рассказывал Тони. Не знаю, умела ли она вообще читать. Она подняла глаза, наверное, у меня на лице все было написано, потому что сказала с презрением:

– Его тут нет. Не такой уж он идиот.

Я ушла, но эта ее фраза крутилась у меня в голове весь день. Я все гадала, где же они могут встречаться вне дома?

Вы спросите, почему же в конце недели я не стала просить Мадам выгнать эту шлюху? Просила. И Мадам ответила точно так же, как тогда, когда речь шла обо мне:

– Разве он отпустит ее одну? Есть вопросы?

Дальше я разрыдалась прямо на стуле в гостиной, а расстроенный Джитсу повторял:

– Послушайте, мадемуазель Белинда, ну не надо так переживать.

А потом настал этот жуткий полдень. Я уже была не в себе. Валялась в изножье кровати – немытая, нечесаная в черном шелковом пеньюаре. Заполнила целую пепельницу сигаретами, которые тушила, едва раскурив. Тони ушел якобы смотреть «Марию Валевскую». Он уже смотрел этот фильм накануне. Сказал мне, когда собирался: