Юность Барона. Обретения - Андрей Константинов Страница 21

(Увы, то была последняя на сегодня искрометная острота в моем исполнении. Так как далее Захаров огорошил меня беспощадным и уничижительным аргументом.)

— Я хочу сказать, что курьер с Лубянки забрал материалы по Алексееву вчера днем. А кража в Охотном Ряду случилась вечером!

— …!!!

(Как же это я сам не сообразил?! Черт! Вот оно, во всей красе, головокружение от успехов. А ведь какая изысканная версия выстраивалась — у-у-у! Умыл меня Захаров, ох и умыл! И поделом тебе, сыщик хренов!)

Помещение архива я покинул во всех смыслах на щите.

Стоит ли говорить, что после такой досадной оплошности недавнее желание вплотную заняться Бароном испарилось, как с белых яблонь дым. Но мааленький червячок сомнения продолжал исподволь покусывать. И чтобы окончательно устранить сей дискомфорт, я направился к ближайшей телефонной будке, дозвонился до Вавилы…

(Долго не хотел снимать трубку, гад!)

…и назначил встречу через два часа на нашем месте.

Понятно, что ответной восторженной реакции не последовало.

Но мне на это было, не менее понятно, начхать.

(Будьте здоровы, гражданин начальничек!)

* * *

Как и следовало ожидать, визит в Богчинский детский дом Барону ничем не помог. Оно и понятно: кабы все было настолько просто, еще десять лет назад подчиненные Кудрявцева на раз-два отыскали бы следы Ольги. Все стало на свои места уже на первых минутах общения с директором, когда тот озвучил дату открытия детдома — 31 марта 1942 года [19]. Тогда как сестра оказалась брошенной в Галиче в середине февраля.

Собственно, после этого можно было вставать и раскланиваться, но Барон вынужденно продолжил работать легенду «столичный спецкор», и в итоге они проговорили с директором почти час.

За это время Барон узнал такое количество подробностей из непростой жизни тылового Галича в военные годы, что, задумай он и в самом деле заняться журналистскими опытами, материала хватило бы не на одну статью. Более всего его потрясла судьба первого директора детского дома — ленинградца Ивана Зеленухина. Этот, по сути, святой человек вместе со своей супругой выхаживал ребятишек как родных, в первые месяцы многих ослабевших в буквальном смысле носил на руках, организовал для детей подсобное хозяйство, научив их выращивать овощи, гречу, зерновые. Но в послевоенном 1949-м Зеленухин был снят с работы и исключен из партии за то, что принял в детдом ребенка врага народа. По тем временам история достаточно типичная. Тем не менее персонально по его, Баронову счету, архискотская.

А к скотству, равно как и к смерти, привыкнуть нельзя.

Так его учили — сперва отец, а затем Михаил Михайлович Хромов.

Светлая им обоим память…

До Богчино Барон добрался на колхозной полуторке, мысленно поблагодарив за дельный совет железнодорожницу Лиду. Дорогу он запомнил, потому обратно в город решил прогуляться пешком. Тем более всего пути оказалось километров пять-шесть.

Неспешно дойдя до очень условной, с учетом повсеместной одно— и двухэтажной застройки, границы города, Барон свернул в направлении главной местной достопримечательности — Галичского озера. «Кормилица наша! Кормилица и красавица!» — как любовно отзывался о нем директор детдома, рассказывая про то, как местный рыбный промысел помогал подкармливать блокадных ребятишек.

Озеро, что и говорить, впечатляло.

Формы гигантского овального зеркала, помещенного меж двух плоских берегов, оно вытянулось с запада на восток, и там, где горизонт сливался с водной гладью, созерцательное ощущение бескрайности зашкаливало. Причем настолько, что в какой-то момент начинало казаться, будто ты стоишь не на озерном, а на морском берегу.

Приметив лодочные мостки, Барон дошел до них, снял ботинки, закатал брючины по щиколотку и, усевшись на полусгнившие доски, с наслаждением опустил босые ноги в приятного холодка воду.

Пошумливали от легкого ветерка тополя. Лениво переругивались птицы. Пыхало жаром солнце. Давно забытое ощущение покоя и безмятежности охватило Барона. Последний раз подобные чувства он испытывал, пожалуй, лишь в довоенном детстве, когда они с отцом и с «Достоевским» изредка выбирались порыбачить на Кронштадтские форты. Как и тогда, пряча глаза от слепящего солнца, Барон сидел сейчас, опустив голову, и с ребячьим интересом наблюдал за крохотными волнами, накатывающимися на опущенные в воду ноги. Ему было хорошо. По-настоящему хорошо.

Но все-таки странная штука — память. Только что ей казалось исключительно важным одно, а минуту спустя — уже противоположно другое. Воспоминания приходят к нам словно бы из ниоткуда, и, кажется, логики в их появлении нет никакой. Самое обидное: то хорошее, что хотелось бы помнить вечно и до самых мельчайших подробностей, чаще всего размывается, делается воображению недоступным. Тогда как именно о том, о чем бы усиленно хотел забыть, память услужливо и некстати напоминает. Выставляя столь подробным и ярким, словно бы оно случилось не далее как вчера…

И вот уже Барон мысленно переносится с нагретых солнцем бетонных плит мола форта Тотлебен на берег другого озера.

Оно ничуть не походит на огромное и живописное Галичское, а, скорее, напоминает небольшое болотце, со всех сторон окруженное вплотную подступившим к берегам густым ельником. Отыскать озеро непросто — надо знать заветную, сквозь непролазные трущобы, тропку, о существовании которой знал не всякий местный старожил. В первую очередь по этой причине в апреле 1942 года здесь, в нескольких десятках метров от воды, надежно скрыв под лесным пологом дюжину землянок и два десятка шалашей, временно расположилась база партизанского отряда имени тов. Сталина.

Временно, так как близкая к идеальной скрытость местности была палкой о двух концах: добывать провиант приходилось у черта на куличках, а добыв — доставлять на базу с неимоверными трудностями. Меж тем середина весны нелучшее время для перехода на подножный корм. На сборе березового сока да нечастых рыбацких удачах долго не протянешь. Хотя тот же Юрка изрядно преуспел и в первом, и во втором.

Даром что бывший городской житель.

Ленинградская область, апрель 1942 года

Собранные Битюгом дрова оказались сырыми. Костер разгорался плохо — больше чадил, и едкий дым нещадно застилал глаза и щипал горло. С такими дровами бдительный дежурный костровой перенес бы зону кострища с берега поближе к кромке леса. Чтобы дым, поднимаясь вверх, рассеивался в густой кроне деревьев и не был приметен с воздуха. Но Битюг поленился, предпочел оставить все как есть. А сам, усевшись на плащ-палатку и упершись спиной в покрытый мхом валун, достал из-за пазухи банку трофейной, взятой в ходе последнего экса, тушенки, вскрыл ее ножом и принялся неторопливо опустошать. Дым его трапезе ничуть не мешал.