Бал для убийцы - Николай Буянов Страница 21

— Тебе что-нибудь нужно? — ласково спросила Соня.

— Нет, ничего. У меня жуткая мигрень, вчера перегрелась на солнце. Ужасно жаркий день был, правда?

— Тебе надо было взять зонтик, как я советовала.

— Куда ты уходишь?

— К подруге. Это недалеко, на Садовой. Ты даже не успеешь соскучиться. — Она нежно поцеловала младшую сестру в розовое ушко и на цыпочках вышла из спальни.

Люба выждала три минуты, потом неслышно встала, быстро оделась и выскользнула в дверь вслед за сестрой.

…Сонечка миновала уже и Садовую, и Фонтанку и теперь целеустремленно шла по направлению к Литейному. Она была в длинной юбке, жакете и какой-то невзрачной шляпке мышиного цвета с узкими полями. Было полное впечатление, будто Софья боится быть узнанной. Любе приходилось держаться на почтительном расстоянии.

Узкий четырехэтажный дом (мрачноватый модерн с двумя аспидными башенками и лепными ночными демонами, слетевшимися под крышу) прятался в переулке возле магазина мод Серпухова. Софья Павловна оглянулась (Люба едва успела отпрянуть за афишную тумбу) и скрылась в парадном. Любушка единым вихрем взлетела следом — гулкие истертые плиты, изысканные изгибы перил и витражи на окнах, шаги Сони на пролет выше… Вот она остановилась и коротко постучала. Ей открыли тут же, будто давно ждали. Щелкнул замок. Затаив дыхание, Любушка подошла к двери, за которой скрылась сестра, и увидела бронзовую табличку с изысканным вензелем:

Д-р А. Верден

Прием больных,

физические процедуры,

консультации

Ждать в подъезде было опасно, а на Литейном — скучно. Люба зашла в кондитерскую (очень уж аппетитно выглядел марципановый торт в витрине), села за столик возле окна и попросила пирожное и лимонад.

— Позвольте?

Она повернула голову. Какой-то веселый господин в съехавшем набок котелке склонился над ней, дохнув застарелым перегаром.

— Юная барышня скучает одна?

— Penolant l'etuole des faut il donner a l'anoitomie, cela permet d'inifer un exemplaire, — a l'un des classes (фр.)">[1], — отчеканила Любушка по-французски.

— Пардон, — слегка ошарашенно сказал господин и исчез в мгновение ока.

Соня пробыла у загадочного «д-ра» около получаса. Люба увидела ее, выходящую из-под арки, поникшую, с опущенными плечами и склоненной головой — так, что поля шляпы совершенно скрывали лицо. Подождав, пока сестра возьмет извозчика, Люба расплатилась, пересекла Литейный и вбежала в уже знакомый подъезд.

Дверь с бронзовой табличкой отворилась, и высокая мужская фигура появилась на пороге. В серых широко расставленных глазах мелькнуло секундное удивление.

— Вы ко мне? — спросил он.

— К вам, — улыбнулась Любушка. — Вы меня помните? Мы виделись в Мариинском, на «Маскараде», — и, с некоторым удовольствием заметив замешательство хозяина квартиры, добавила: — Вы не пригласите меня войти? Неудобно же даму держать на пороге…

Письмо от Софьи пришло с утренней почтой. Любушка едва не заплясала от радости, когда среди пачки деловых бумаг, адресованных папеньке, увидела белый конверт с дорогой маркой (Павел Евграфович уже три дня как уехал в Самару, к дальней родне). Она в нетерпении схватила конверт, бегом припустилась в папенькин кабинет, где на столе лежал нож для резки бумаги, взрезала, достала листок, исписанный знакомым изящным почерком — буквы летящие, стремительные, почему-то вызывающие мысль о бригантине на всех парусах… Жадно вчиталась в строки, сперва не поняв, о чем речь. А вчитавшись повнимательнее, вдруг почувствовала, будто утреннее солнце померкло. Повеяло тревогой, пока неосознанной, но тяжелой, словно воздух перед грозой («смерть витает вокруг…»).

Хорошо, что папеньки нет дома, рассеянно подумала она, продолжая скользить взглядом по письму. Он здорово сдал в последнее время — возраст, сердце… Все чаще и чаще, к месту и не к месту, вспоминал Любушкину маму, Анну Бенедиктовну, а саму Любу называл чертенком в юбке («Все же ты меня вгонишь в гроб своим несносным поведением… Впрочем, я не жалуюсь: давеча мне опять снилась Аннушка, она звала меня…»). Когда мамы не стало, папа казался им с Сонечкой единственным дорогим человеком на свете, в миллион раз лучше всех гувернанток, вместе взятых. Однако сейчас он бы только мешал.

— Я должна ехать в Петербург, — упрямо повторила она. — С Соней что-то случилось, я чувствую.

— Что с ней может случиться? — фыркнул Петя Викулов. — При богатом муже, ни забот, ни хлопот…

— Но ты же читал письмо!

— И что? — Он вальяжно развалился в кресле перед камином. — Уважаемая Софья Павловна, не в обиду ей будет сказано, вообще особа слегка… э-э, экзальтированная.

— Откуда ты можешь знать?

— Мы были представлены друг другу прошлым летом, ты забыла? И проблема-то наверняка яйца выеденного не стоит. Допустим, у ее мужа адюльтер…

— Фу, какие гадости ты говоришь!

— Мон амур, а что ты себе вообразила? Что на твою сестру напали пираты, приплывшие по Обводному каналу?

Он рассмеялся, пересек комнату, подойдя к окну — отсюда открывался вид на Троицкую, в те времена крытую сосновыми досками, кое-где прогнившими после затяжной зимы, и особняк купчихи Солнышкиной — помпезное здание со множеством башенок в стиле позднего барокко и аж тремя балконами на толстых квадратных колоннах. Бездна вкуса, что и говорить. Однако может себе позволить: торговля тканями ее мужа Симеона (четыре магазина на Сенной, Троицкой и у Тамбовской заставы) приносит годовой доход до двухсот тысяч…

Оторвавшись от созерцания, Петя взглянул на Любушку — та смотрела на него с откровенной мольбой.

— Ладно, — проговорил он с деланной неохотой. — Петербург так Петербург, почему бы и нет. Ты ведь хочешь, чтобы я тебя сопровождал?

Она взвизгнула, бросившись Пете на шею (тот слегка оторопел, но тут же незаметно подмигнул Николеньке: так-то, брат, кто смел, тот и съел).

Оставшуюся часть вечера Николенька просидел в углу дивана, стараясь не встречаться взглядом со счастливой парой, вовсю строившей планы на ближайшее будущее («Надо послать Машу за билетами». — «Перестань, билеты я беру на себя. Едем первым классом, ты согласна?» — «А когда?» — «Нужно выяснить расписание. Думаю, дня через три»).

Три дня, подумала она с огорчением. Постареешь, пока дождешься.

Но она дождалась. Маша, горничная, пыталась удержать хозяйку, все всхлипывала и сморкалась в носовой платочек: «Одни, барышня, в такую даль! Что я Петру Евграфовичу скажу, когда спросят?»

— Я тебе сто раз втолковывала: он вернется не раньше чем на Пасху. И потом, я не одна, я с Петей.