Дело Варнавинского маньяка - Николай Свечин Страница 21

— Садитесь, Иван Иванович. Меня зовут Лыков Алексей Николаевич, я разбираюсь в обстоятельствах ранения моего управляющего. Господин исправник пояснил, что вы должны честно и подробно ответить на все мои вопросы?

— Так точно, ва… господин Лыков. Спрашивайте.

— Мой управляющий Титус пытался самостоятельно найти убийцу троих детей.

— Вел свое расследование? Это незаконно.

— Я знаю. Но мы уже уладили этот вопрос с Галактионом Романовичем.

— Понятно.

— Так вот, я подозреваю, что все четыре преступления совершил один человек.

Щукин наморщил низкий лоб:

— Э-э-э… То есть…

— Да, именно тот самый маньяк. Поэтому расскажите мне подробно, как вы расследовали убийства. Начиная с первого случая. Что сделано полицией по розыску, какие найдены улики, что дали допросы, какие были версии. Подробно! Заодно опишите общую криминальную обстановку в городе и уезде.

— Слушаюсь. Значит, так… Все три убийства совершены способом удушения, и все три летом. Это наводит на выводы. Например, такие, что зимой маниак в городе отсутствует.

— Хм… Возможно. Но зимой раньше темнеет, и дети реже ходят по улицам поодиночке.

— Не соглашусь, но продолжаю, — спокойно, как равный равному, ответил сыскной надзиратель, и Лыкову это понравилось. — Первая жертва — отрок десяти годов, сын мещанина Егоркина. Проживал в Коротком переулке возле кладбищенского оврага. Часто там и играл, как все тамошние мальчишки. Пропал 2 июня 1884 года после обеда. Гулял без товарищей по улицам. Последний раз его видела соседка, когда парнишка шел по переулку в сторону Чернотропой улицы и грыз яблоко. Обнаружен только через двое суток в овраге. Выломаны четыре пальца, выдавлен левый глаз; смерть наступила от удушья.

— Что сделано в рамках расследования?

— Опрошены все обыватели с прилегающих улиц. Никто и ничего…

— Агентура?

Щукин вздохнул:

— Я самолично поставил всех на дыбы. Агентура, конечно, какая-никакая, но есть… Спервоначалу подозрение пало на горчишников [30]. Те, по правде сказать, в последнее время несколько распустились. Хабалят [31]. На ярмарках затевают драки, в табельные и базарные дни пьют и озорничают, пристают к обывателям. Девчонку прошлой осенью снасильничали, весной красильщику Головушкину баню сожгли.

— За что?

— А он им на улице замечание сделал.

— Чего же вы их терпите?

— Родители девчонкины спервоначалу дали заявление, а потом забрали. И Головушкин то же самое.

— Запугали?

— А то! Но начальство осталось довольно — статистику подправили. Посему я получил команду ничего не предпринимать.

— Понятно. Серьезная шайка?

— В праздники человек двадцать собирается. Из пригородной Потаниной деревни, с выселков, с Красницкой дороги. Молодежь, но лихая. Там, где отца нет или есть, но пьяница. Ходят с ножами, могут их и в ход пустить. Обывателям неприятно.

— Кто главный?

— Ваня Модный. Сын купца первой гильдии Селиванова. Развращенный малый, и вообще гнилой не по годам. Купец этот кредитовал кое-кого… для начала лесного дела…

Лыков молча скосил глаза в сторону кабинета исправника, и Щукин так же молча кивнул.

— Но ведь убийства уже из статистики не выкинешь. Почему отбросили горчишников?

— Потому, что это не они.

— Точно ли?

— Я, господин Лыков, свое дело знаю, — спокойно ответил сыскной надзиратель. — Кого хошь тут спросите. И душегубам потачки давать не склонен. Ребенка убить — это не баню сжечь. Тут другие должны быть люди.

— Или нелюди…

— Как угодно. У всех горчишников доказанное инобытие. В этот вечер их шобла сидела в кабаке Коммерческого. У Вани именины аккурат 2 июня. Папаша денег дал и уехал в Кострому по торговым делам. Начались пьяные аллюры, с мордобоем и песнопением. Гуляли основательно, пока все не обблевались. Намулындались так, что которые и утром еще спали.

— Хорошо. Где еще искали?

— Психованных всех проверили. И не только варнавинских, но и на пятьдесят верст вокруг. Насчитали девятнадцать дурачков, но все оказались тихие. Опять, они завсегда на виду. Трое-четверо лишь из них шляются по уезду наги-босы, юродствуют. Один даже из Семенова ходит. Нет, и не они.

— Беглые, дезертиры?

— Вот тут в самую точку! Такие имеются завсегда. Сколько их — никто не знает. Потому староверов тут очень много, а они весьма любят этого брата от властей укрывать. На зиму особенно. Летом ребята по теплу уходят — в Москву, в Питер, в Нижний на ярмарку, а зимой возвращаются. С добычей, из которой оплачивают раскольникам постой. И опять до весны их нет. Двоеданам [32]за радость власть подкузьмить.

— Агентуры по деревням у вас, следовательно, нет?

— Если бы вы, господин Лыков, знали мой годовой бюджет на осведомительную работу — не спрашивали бы.

— Рублей триста?

— Восемьдесят девять рублей четырнадцать копеек.

— Да… Но продолжайте. То есть вы полагаете, что эти лихие люди вполне могут поставить нам маньяка. Так?

— Так. Больше половины населения уезда — сектаторы. Зимой им всем требуются работники, дешевые и безотказные: лес валить и свозить к речкам. Таких они не выдадут, даже если что-то и заметят. Выгонят лишь из дому, а нам ни слова.

— А если маньяк из них, из местных?

— Тем более не скажут. Отдадут в скит или монастырь тайный на исправление. А то просто под лед спустят. Лишь бы не было огласки — на все готовы.

— Уголовные в городе есть?

— Не в городе, но где-то в уезде сидит шайка блиноделов [33]. Гонят четвертные билеты дрянного качества, почему и отсылают их только в Туркестан. Еще целковики точат из дерева, облачают в белую латунь и пихают калмыкам, черкесам и прочим нерусским.

— А где именно производят?

— Полагаю, что в Урене. Это значительное село за Ветлугой, целиком беспоповское. Но точными сведениями не располагаю — сектаторы скрытный народ.

— Блиноделы детей душить не станут. Нет ли кого посерьезнее?

— Шайка гайменников, числом шестеро или семеро. Главарем у них Челдон.

— Челдонов четверо: Мишка московский, Петька елизаветпольский, Герасим, но он сейчас сидит, и еще Гаврила из Мезени. Который у вас?