Обет без молчания - Ольга Володарская Страница 21

Или только тогда и была… Хитренькой? Куда потом все делось?

Но не об этом сейчас. Я рассказала папе о своем друге, о том, что он учит меня родному языку, и продекламировала стихотворение на немецком.

— У тебя отличное произношение, — похвалил он.

— Все благодаря Клаусу.

— Ладно, я с мамой поговорю. Но сначала с другом твоим. Знаешь, где он живет?

— Нет.

— И как же мы его найдем?

— А чего его искать? — Я указала на окно, за которым маячил Клаус.

Он каждый день приходил к нашему дому, чтобы просто помахать мне. А еще оставлял записки между досками лавки. Я их прочитывала и писала ответы.

— Зови.

Я открыла окно и выкрикнула его имя. Клаус просиял, но, когда я приглашающе махнула ему, он отрицательно мотнул головой. Ему тоже досталось от моей мамы: она не шлепала его, но так отругала по-русски, что до смерти перепугала.

— Не робей, мальчик, заходи, — обратился к нему папа.

Потом Клаус сказал мне: если бы он не был уверен в том, что мамы нет дома, ни за что бы не переступил порога. Папу, боевого офицера, он не боялся, а подполковничиху — очень. Быть может, потому, что в жизни ему доставалось именно от женщин. Бабка его обзывала, мать запирала в чулане, а тетка лишала куска хлеба и била.

Об этом я тоже узнала потом. Клаус мне на свою судьбу никогда не жаловался, да вообще о себе мало рассказывал. Я знала только, что наш дом до недавнего времени принадлежал его семье, но он в нем не жил, а только бывал у деда с бабкой. И если оставался на ночь, то в комнате, ставшей впоследствии моей. Потому-то он и пытался забраться в нее в день нашего знакомства, чтобы посмотреть, как там что теперь, осталась ли привычная мебель, игрушки.

Когда Клаус зашел в дом, папа встретил его рукопожатием. Он у меня был такой замечательный! Добрый, спокойный, справедливый и невероятно красивый. Мама, как считали многие, в подметки ему не годилась. И склочная, и упрямая, и собою не особо хороша: высоченная, худая, носатая. Но готовит отлично и одеваться умеет. Другие как были крестьянками, так и остались, даром что в Европу жить переехали. А мама быстро научилась сочетать вещи, подчеркивать их аксессуарами. Главное же — выбирать обувь. Она была выше мужа, но хотела носить каблук, пусть и небольшой, и визуально увеличивать стопу — у женщины ростом под сто восемьдесят была ножка золушки. Но в послевоенном Берлине найти хорошие туфли и сапожки было довольно трудно. Всех известных башмачников, которые, как правило, были евреями, фашисты сгноили. А фабрики в недавно образовавшейся Германской Демократической Республике выпускали ужасные модели.

Опять я отступаю, но не могу не упомянуть о том, что мама нашла-таки башмачника, лучшего из лучших. Он прошел через ад концентрационного лагеря Дахао и не только выжил, но сохранил целых семь пальцев на руках. Отсутствие трех не помешало ему вернуться к любимой профессии, хоть и доставило некоторые неудобства на начальном этапе.

Но вернусь-ка я к повествованию. Ох уж эта старость, я не помню, куда положила свои очки, зачем открыла шкаф, о чем вчера говорила с соседом (а я о чем-то говорила, раз он спрашивает, как разрешилась моя проблема), но каждый эпизод далекого прошло ярок и важен…

Папа беседовал с Клаусом долго, минут пятнадцать. Все это время я торчала на кухне. Мне велели приготовить угощение для гостя, но я смогла только выложить в вазочку печенье, испеченное мамой. Тонкое, хрусткое, в меру сладкое, посыпанное ванильной пудрой, оно имело разную форму: тут и зайчики, и котики, и ежи. Подобное продавали в немецких магазинах. Как только мы переехали в Германию и пришли за продуктами, я на глазах у всех схватила печенье в форме маленькой свинки. И ладно бы просто взяла без спроса товар, но выбрала именно поросенка! Немцы тут же принялись смеяться и восклицать: «Русиш швайн!» Я знала, как переводятся эти слова, мама тоже. «Русская свинья», — говорили они, эти люди, которых мы победили, и ржали. Тогда она вырвала у меня печенье и утащила из магазина. А чтобы подобного не повторилось, стала сама печь подобное, но уже без свинок.

— Любочка, что же ты сидишь? — услышала я голос папы. — Мужчины хотят перекусить.

— Бегу, — откликнулась я и кинулась в комнату с печеньем, забыв даже о молоке или чае.

Увидев тарелку, папа покачал головой.

— Нет, так не пойдет. Мы хотим есть. Сделай хотя бы бутерброды.

— Пап, я не умею, — и это было правдой. Даже их мне делала мама.

— Учись.

Я взяла хлеб и кровяную колбасу, настрогала все и выложила одно на другое. Мама себе такого не позволяла. Она резала тонко, красиво и всегда дополняла самые простые блюда, даже бутерброды. Или обжаривала хлеб, или добавляла соус, овощи, листья салата. Могла сделать несколько слоев, поработать с формой. А в отсутствие времени или продуктов для декора выкладывала бутерброды на красивые тарелки, благо они в доме имелись. В послевоенном Берлине можно было купить отличный фарфор за сущие копейки.

Я принесла свои ужасные бутеры мужчинам, после сбегала за компотом. Правда, стаканы забыла, и им пришлось пить прямо из горлышка, передавая бутылку друг другу.

— Так что, пап, можно мне дружить с Клаусом? — спросила я.

— Дружите. Он хороший парень. Но сейчас поздно, и ему пора. Встретитесь завтра.

Меня это устраивало, как и Клауса.

Когда я его провожала, вернулась мама. Увидев мальчишку, она раздулась от возмущения, но папа не дал ей и слова сказать, увел в дом. И мне велел не задерживаться.

— Классный у тебя отец, — сказал Клаус.

— Да, — не стала спорить я.

— Зря его моя тетка ненавидит.

— За что? — Я была поражена. Как такое может быть? Мой папа — лучший. Кто его может не любить? А тем более ненавидеть?

Карл стушевался, но смог выдать версию, которую я приняла:

— Она, как твоя мама, считает нас врагами.

Потом оказалось, что мой отец убил ее мужа (думаю, не он, а похожий, такой же молодой, голубоглазый русский лейтенантик). В честном бою и все же… Она считала, он мог пощадить его. Да, немец кидался на офицера советской армии с ножом и даже его ранил, но зачем же пускать в него пулю? Нельзя было вырубить прикладом? Нападающий ведь не солдат, а обезумевший от страха берлинец, которого из-за слабого здоровья не взяли в армию Третьего рейха.

…В тот вечер мы распрощались с Клаусом, я вернулась домой и сразу прошла к себе. Родители не то чтобы ссорились, но общались на повышенных тонах. Посидев на кровати, я вышла, чтобы послушать их.

Всего сейчас не вспомню, да и тогда многое пропустила мимо ушей. Уловила главное:

— Отец Клауса настоящий герой. Он прятал в своем доме евреев, за что был расстрелян нацистами.

— А мать была шлюхой. Я наводила справки.