Карлики смерти - Джонатан Коу Страница 20

– А что мне еще делать?

– Не знаю.

Мэделин помолчала, а потом сказала еще кое-что странное:

– Мои родители думают, что я бухгалтер.

– Что?

– После того как развязалась с университетом, я пошла учиться на бухгалтера. Тогда-то и познакомилась с Пирсом – ну, помнишь, тот друг, с кем я должна была в тот вечер встретиться? Но мне стало скучно, поэтому я перестала. А родителям об этом пока не сказала.

– Когда это было?

Она нахмурилась:

– Вот уже почти год назад.

– А где твои родители?

– В Америке. Папа в банке работает. Его попросили стать управляющим зарубежного отделения.

– Ты по ним скучаешь?

– Нет.

– А братья или сестры у тебя есть?

– Брат. Он где-то в Японии.

– А по нему скучаешь?

– Нет. – Она мягко улыбнулась. – Мы были не очень близки, вся наша семья. Вечно повсюду скитались. Родители на какое-то время уехали в Италию, а нас оставили с родственниками. Потом они ненадолго расстались, и я жила с матерью в Ирландии. Такое чувство, что с отцом мы никогда не проводили вместе дольше нескольких месяцев.

– Так а когда же он слушал «Моего забавного Валентина»?

Похоже, отсылки она не поняла.

– За все время, что их нет, они мне звонили всего пару раз. Но я время от времени им пишу. Тогда обычно Пирс и пригождается.

– Каким образом? – спросил я. Мне уже этот тип Пирс отчего-то не нравился. (Ладно, не будем «отчего-то». Очевидно же отчего.)

– Он до сих пор работает в той бухгалтерской фирме, понимаешь, и может приносить мне их фирменную бумагу. Поэтому я пишу родителям на бланках, и они по-прежнему считают, что я работаю бухгалтером.

– Ужас какой, – сказал я. – Зачем же им обязательно надо лгать?

– Они придут в ярость. Они меня не для того в университете учили, чтоб я стала немногим лучше простой сиделки.

– А мои родители никогда не отговаривали меня заниматься тем, чем я хотел, – сказал я. – Они мне доверяют. – Надеюсь, для нее это прозвучало не так напыщенно, как звучит сейчас для меня. Но я чувствовал, что настроение у меня ухудшается, и задал ей еще один вздорный вопрос: – Так вы с Пирсом довольно близки, нет, – так или иначе?

– Мы просто старые друзья, только и всего. Он мне нравится. – Она показала мне запястье: – Смотри, что он мне когда-то подарил.

– Что, синяк?

– Да нет, глупый, браслет.

Тот был тонок и элегантен, казалось – сделан сплошь из золота и стоил тысяч пять фунтов. Я его сразу возненавидел.

– Очень приятный, – сказал я. Надо будет выяснить, когда у нее день рождения, и начать откладывать деньги на сберегательный счет.

– Не беспокойся, – сказала она. – Он не бойфренд мне.

Я подумал, что, раз уж чувства мои настолько очевидны, с таким же успехом можно и уточнить.

– Так а были… мужчины в твоей жизни, правда?

– Да не вполне, – сказала она; казалось, мой вопрос ей скорее скучен, нежели смущает. – Был кое-кто пару лет назад, но там все было не очень серьезно. Обычно мы встречались по субботам и шли выгуливать его пса по Хэмпстед-Хиту.

– Как его звали?

– Бродягой, по-моему. Что-то нам долго еду не несут, а?

У меня всегда с ресторанами незадача. Я знаю, что главное – перехватить взгляд официанта или сделать какой-нибудь ненавязчивый жест; есть люди (Честер среди них), кому достаточно лишь лениво шевельнуть указательным пальцем на правой руке, и на них обрушится вся армия официантов, услужливо затанцует вокруг. Я же могу подняться и встать прямо у них на пути, размахивая руками, словно пытаюсь остановить уезжающее такси, и они все равно умудрятся смотреть сквозь меня. Я-то сам ладно, но подобное увечье, похоже, заразно для тех, с кем я трапезничаю: и вот мы с ней, два единственных клиента во всем этом клятом ресторане, а у кассы сгрудились где-то пятнадцать официантов и делают вид, что их заведение еще не открылось.

– Наверное, мне он просто потому нравился, – сказала вдруг Мэделин, – что был католиком.

– Тебе это важно?

– Есть разница.

– Я не католик.

– Я знаю. Как хочешь.

Я смотрел ей прямо в лицо столько, сколько, мне казалось, позволяют хорошие манеры. Она, вне всяких сомнений, была самой красивой женщиной, с какой мне доводилось встречаться. О, Стейси была хорошенькой, тут не поспоришь, но Мэделин – это совершенно другой класс. Мне пришло в голову – су-дя по тому, как она одевалась, какая у нее была прическа, как она красилась, – что она, должно быть, не один час готовилась к этому вечеру, и мне вдруг стало совестно за свою небрежную одежду, в которой я ходил на работу, за черствое свое предположение, что я могу просто заявиться к ней домой, не предприняв никаких особых усилий, и рассчитывать, что все у меня пройдет как по маслу. Меня охватил вихрь чувств, составленный из желания, подспудной нежности и тяги извиниться, и только поэтому я смог удержаться, не перегнуться через стол и не поцеловать ее в губы долго и нежно.

Когда настал миг прощального поцелуя – у парадного того невероятного особняка под фонарем, – я был полон решимости выполнить задачу как надо. Сам не знаю, к каким именно ожиданиям я в тот вечер подошел. Где-то в глубине, вероятно, я верил, что в итоге пересплю с ней, но, когда осознал, что этого не случится – ни сегодня, ни когда-либо в обозримом будущем, – ни разочарования, ни разрядки напряжения у меня не было. Пока что я был счастлив обнимать ее щеки ладонями, чувствовать, как ее лицо выжидающе запрокидывается рядом с моим, впечатывать свои приоткрытые губы ей в рот, ощущать крохотную уступку, а затем шептать:

– Спокойной ночи, Мэделин, – и слышать, как она бормочет в ответ.

По пути к станции подземки я чувствовал, что полнее удовлетворения и не бывает.

Быть может, я б не был счастлив до такой степени, знай, что на том первом свидании мы с Мэделин физически так сблизились, как не сблизимся больше никогда; что мы никогда не превзойдем того поцелуя – чаще всего даже не догоним его. Кроме одного раза. Того вечера, когда мы с ней поели где-то возле «Олдуича» ^[40], в «Уолдорфе» или еще каком-то месте, что все равно было мне не по карману, и шли пешком к Темзе, и она скользнула своей рукой мне под руку, и одну минуту мы стояли, глядя на воду, а в следующую же секунду она обхватила меня, и мы вдруг стали целоваться с такой страстью, которая изумила и ошеломила меня, ее язык вживался в мой, ртом своим она кусала мои губы, пока наконец я сам не вынужден был отстраниться и отвести взгляд. Тех мгновений она мне так потом и не объяснила, и после того, как я посадил ее в подземку, а сам поплелся домой по мосту Ватерлоо, шатаясь, как пьяный, от потрясения и наслаждения, голова и тело у меня все трепетали от возбуждения.