Капитан госбезопасности. Линия Маннергейма - Александр Логачев Страница 20

Происшествие, которое, будь происходящее загородной зимней прогулкой, могло вызвать смех и подначки, вызвало ругань и вопросы, а потом молчание и затаенную тревогу. Потом, это когда Попов, расстегнув ремешки креплений на своих лыжах, шагнул с них в снег и сразу до бедер утонул в сугробе. С трудом выдергивая ноги из снежной трясины, затем высоко задирая их, чтобы сделать шаг, он направился в сторону от лыжни. При этом он внимательно водил взглядом по сугробам.

— Что там? — капитан стоял возле брошенных Поповым лыж, отряхивая себя.

— Проволока, — ответил бывший охотник с таким безразличием, будто ожидал найти в этом овраге именно проволоку.

— Граната, — сказал он секунду спустя, когда наклонился к самому снегу и всмотрелся во что-то под кривобокой елью с пышными «шапками» на хвое.

— А почему ж не видно чужих следов? — рядом с капитаном стоял уже лыжник Ильинский. — Когда привязывали, они же сходили с лыжни.

— Припорошили, — расслышав, дал пояснение бывший охотник. — Веточкой замели. А все равно заметно.

— С лап снег посбивали, — с осуждением добавил Попов. — Ладно, крюка дадим, обойдем эту ловушку. Идите за мной…

После этого с горок спускались уже по-другому. Не скользили лихо, зажав палки под мышками, а поперечным шагом «лесенка», медленно переступая по снегу, добирались до ровного места. Если раньше спуски приносили хоть и короткий, но отдых, то теперь строго наоборот — дополнительную трудность.

Другие гранаты Попов обнаружил позже, когда они продолжали движение по ночному лесу.

Когда совсем стемнело и еще не взошла луна, они сделали свою самую длительную остановку. К концу которой окончательно промерзли.

— А ты, старшина, балакал, что дрыхнуть в лесу будем лучше, чем с бабой в койке? — Жох толкнул старшину в бок. Леонид курил папиросы одну за другой, утверждая, что дым согревает изнутри. Курил он ленинградский «Север», финские папиросы ему не понравились, кислят, он их припас на черный день.

— Будешь, будешь, парень, — успокаивал старшина Зотов. — Знаешь, как это делается? Находишь, где снегу побольше, например, в ложбине. Вырываешь пещеру, застилаешь ее лапником, лапником же укрываешься, милое дело. Костер можно даже сообразить в пещерке, во как!

— Чует мое сердце, что придется соображать твой костер, так его семнадцать, — зло сплюнул Жох.

Вынужденный перерыв заморозил всех, но принес отдых ногам. А они уже гудели не хуже проводов. Когда они до этого вынужденно или по приказу командира «Перекур, две минуты» останавливались, Лева валился боком на снег. Ровно через две минуты, капитан командовал подъем. Лева знал, что если сержант Коган не поднимется, то его на себе не потащат и даже не будут, собравшись вокруг, уговаривать найти в себе силы. Он просто и буднично останется на снегу посреди карельского леса. Но никто не знал, чего стоило сержанту Когану каждый раз все-таки подниматься.

Потом они снова вышли на лыжню. Луна была ущербной, но, главное, что была. При ее свете, погрузившем лес в декорации рождественских историй о нечистой силе, они заскользил по снежным колеям. Хотя они, пожалуй, не скользили уже, а переставляли лыжи шагом. Из опасения перед новыми сюрпризами. А раз встретился один, ждут и другие.

Попов уверил, что фонарик включать «лишне будет», он и так разберет, что надо. Бывший охотник держался сейчас метрах в тридцати впереди остальных. Чтобы, если уж выйдет недогляд, погиб бы всего один из отряда. Он сам предложил такой порядок движения, а командир согласился, что это разумно. И сам Попов настоял, чтобы впереди шел именно он.

В том, что Попов во тьме видит, как кошак, капитан убедился. Убеждало уже то, что Попов был все еще жив. Убеждало то, что он обнаружил проволоки, натянутые поперек лыжной тропы и готовые привести в действие ручные гранаты.

Без Попова им пришлось бы туго. «Впору бы упрекать себя, — подумал капитан, — что ж это я пустился в авантюру, не имея к ней никакой подготовки. Но я, в общем-то, никогда не надеялся только на собственные силы». Его, капитана Шепелева, сила, наверное, и заключается в том, чтобы умело подобрать людей, подчинять их своей волей, заставлять их отдавать поставленной задаче весь свой физический, умственный и душевный боезапас. И не могло не быть в его отряде Попова. Ну, звали бы его разве по-другому, но нашел бы капитан охотника, рыболова, таежника, северянина… что-нибудь еще. Заполнил бы позицию. А вы говорите «авантюра».

Капитан вспомнил, как незадолго перед новогодними праздниками присутствовал он на собрании партактива города в Смольном. Не в качестве охраны мероприятия, а в качестве приглашенного. Докладчики говорили о разном и о финской войне тоже, которую с трибун, как и в газетах, называли «военным конфликтом». Один из комиссаров, прибывших с фронта, просил их, «коммунистов тыла», не формировать отряды добровольцев из одних лишь спортсменов. И объяснил почему. Гибнут быстро. Потому что боевой подготовки им не хватает, а самоуверенности через край. «Взять лыжников наших. Быстро бегают, быстрее белофиннов, прыгают на лыжах, ползают с лыжами по деревьям, но безрассудны и неосторожны, и это приводит к неоправданным потерям. Или стрелки-ворошиловцы. Поразит метким выстрелом белофинна, но не меняет позиции, не умеет укрываться и его быстро находит пуля или граната врага».

«Да, прав Сталин, — подытожил капитан, — кадры решают все».

Мысль капитана под скрип снега под лыжами перешла на новогодние праздники. Нельзя сказать, что сороковой год в Ленинграде встретили весело. Из магазинов исчезли многие продукты, выстраивались длинные очереди, вновь появились карточки ^[24].

И лично для него, капитана Шепелева, праздничная ночь не стала праздником. Он напросился на дежурство в управлении, осчастливил подменой лейтенанта Омари Гвазава, чтобы не сидеть дома в одиночестве. Из скрасивших ночь моментов можно припомнить разве распитую с Хромовым водку в Хромовском кабинете. Как встретишь, так и проживешь. И что теперь прикажете ждать от сорокового года: скуки, пьянства или непременного присутствия рядом капитана Хромова. Сейчас-то он тут, за спиной, скрипит лыжами шестым по счету.

Тянулась за ними следом ущербная луна, петляла лыжня, огибая густые заросли, скопления деревьев и кустов. Зимний лес казался вымершим. Ни звука ниоткуда. Разве доносились отзвуки выстрелов, но очень далеких.

Мороз, видимо, усилился и прихватывал лицо через вязаный подшлемник. Мерзли пальцы с наружной стороны, там, где на них натягивалась кожа перчаток, утепленных собачьим мехом. (В том, что на руках, старшина милостиво допустил вольницу. Не возражал ни против однопалых рукавиц, под которыми находились вязаные перчатки, ни против «трехпалок», ни против капитанов Хромова и Шепелева черных кожаных пятипалых перчаток на собачьем меху).

Приходилось растираться. Старшина наказывал строго. Для того чтобы вколотить в их головы всю важность своих слов, густо сдабривал речь отборным, затейливым матом. До того ни слова не употребил, а тут разошелся. Да еще как разошелся, чтобы отложилось в умах и печенках то, что он скажет. А сказал… приказал он при первых признаках обморожения тереть прихваченную морозом кожу изо всех сил. Растирать рукавицами, голыми руками, снегом, вязаным подшлемником. Тереть с тем усердием, с каким обхаживаешь бабу. Тереть до боли, пока кожа не запылает огнем. Обморозиться для нас, сказал он, однохерственно, что словить финскую пулю. А то еще хуже, мучений больше будет.