Долг - Гера Фотич Страница 20

Вадим Родин в отделении проработал недолго. Меньше года. Слыл неуживчивым, скандальным. Но в уголовном розыске мог пригодиться любой характер. Было ему за тридцать. Много лет прослужил в постовой службе. Стал командиром батальона. Там его называли «Батяней», как в песне. Своих в обиду не давал. За это и поплатился.

Постреляли его батальон, не пули вражеские, а шариковые ручки бюрократов. Переиначили лозунг подонки, что «кадры определяют всё». Решили, что кадры это и есть они — кадровый аппарат! Надеялись, что чернила их будут вымогателей задерживать, да насильников душить. Оказалось — ошиблись. Да разве ж признаются?

Комбат — «Батяня» виноват, что орлов не удержал! Вызвали на комиссию. И руки единогласно подняли! Ушёл в участковые. Но и там не прижился. Какому-то начальнику въехал промеж глаз. После чего брали его только в опера уголовного розыска. Пришёл капитаном на самую младшую должность.

Был он на вид вылитый Чапаев. Как показывали в одноимённом фильме. Такой же лихой и вихрастый, с большими плотными усами, торчащими в стороны. И когда сильно волновался или хотел кому-то врезать, всегда накручивал один ус на палец. Коллеги это знали, и сразу уводили его от греха подальше. Сам он считал себя настоящим казаком. Да верно таким и был. Рубил с плеча правду матку, бандитов не боялся. Считал их молокососами и учил затрещинами. Благо рост позволял. Где надо было схитрить, изловчиться, его не брали. А коли страху навести да шуму, так ему равных не было. Глотка лужёная — будучи комбатом натренировал.

Как гаркнет: «Всем лежать, милиция!». Так вся братва под столы лезет и шепчет один другому:

— Родин припёрся, Родин!

Скажет:

— Стройся по одному и шагом марш в автобус!

Все и идут. Пикнуть не смеют. Рука у него тяжёлая была. Это все знали. Некоторые не понаслышке.

В семье у него были нелады, как впрочем, и у большинства честных милиционеров. Двое детей, комната в коммуналке, целыми сутками на работе. Придёт домой, стакан водки выпьет, заест щами, поспит несколько часов и опять на войну. Какая женщина выдержит? Выставила его чемоданы на площадку и звонок отключила. Он барабанить не стал. Переехал жить в кабинет.

В тот год, когда Бойдов в отделение пришёл, Родин влюбился.

— Теперь, — говорил он всем, — две у меня Любови! Одна сволочная, вот здесь — работа. А вторая — Любушка родная дома ждёт!

И улыбался как ребёнок, распушив усы. Глаза у него были голубые-голубые! Даже странным казалось, как с такими детскими глазами он столько лет борется со злом! И они всё того же небесного цвета остаются.

Смешно было смотреть, как разрывался он между своими «Любовями». Закончит работу в два часа ночи и бегом по городским клумбам, цветы рвать, для другой любимой. А в девять тридцать уже на совещании, в полудрёме, слушает начальника отделения.

Бумаги ненавидел.

— Братцы, — умолял оперов, — напишите за меня справки, а я вам с территории хоть чёрта в ступе притащу и расколю по самые некуда! Не могу я этим бумагомарательством заниматься! Вывожу буквы проклятущие, а они словно издеваются надо мной. То, какая из слова исчезнет, то в другую превратиться. Да и слогом я не силён! Опять Жиблов «полкана» спустит. Сижу здесь, жопу протираю, а Любушка дома ждёт!

— Да ты ей скажи, чтоб сюда пришла! — смеялись опера.

— Вот уж вам, хрен с маслом! — злился Вадим. Хотите и её замарать вашими пошлыми оперскими шуточками и подколками, как меня? — Не дождётесь!!

Весной дождались опера. Увидели Любушку, да не желая того.

В конце мая это было. Не пришёл Вадим на совещание. Позвонила его Любушка утром. Сказала, что не приходил с работы. Потом приехала вся в слезах.

Тут все и увидели сокровище Вадима, которое тот скрывал. А может, просто насладиться, ещё не успел. Была она полненькая и белокожая, не высокого росточка, со светлыми волосами, вплетенными в длинную косу. В ситцевом платьице в мелкий горошек. Одного возраста с Родиным. В руке платочек держала из батиста, и всё глаза промокала им. Да, только, он уже и не помогал. Капало с него. А отжать его верно не догадывалась. Всё причитала что-то про себя. Все опера ходили вокруг неё, не зная, что предложить, чем помочь, поскольку не видела она никого и ничего не слышала. Горе чувствовала!

По скорой, нашли Вадима с ножевым в сердце. Только до подъезда любимой и смог дотянуть. Дорожка кровяная чёрная тянулась от соседней парадной. В ней, как лодочки маленькие, покачивались на ветерке, алые лепесточки.

Рано утром прохожие позвонили по ноль три. Врачи подобрали. В дороге ещё дышал. Жить хотел. Любушку любить. Бандитов сажать. На операционном столе перестал. Много крови потерял.

Ни о чем не могли говорить опера. В глаза друг другу не смотрели. Несли на своих плечах. И на похоронах ничего не сказали — заплакать боялись. Водку пили. Молчали угрюмо у гроба. Работали. Домой не уходили пока не нашли убийц.

Отец с сыном, оба засиженные, справляли отпуск старшего из зоны. Модно тогда было преступников домой отпускать на неделю, за хорошее поведение. Сидели ночью пьяные у парадной своей, песни горланили, бутылки бросали.

Не мог Вадим мимо пройти. Была у него такая натура ментовская, настоящая, честная. И хоть на крыльях летел с букетом тюльпанов красных, остановился. Подмогу вызывать не стал. Хотел по-хорошему. Не ожидал. А то бы несдобровать гадёнышам.