Хрустальный шар судьбы - Марина Серова Страница 20

Баваль выругался и рассмеялся. Оказалось, он лишь хотел пощупать ткань пальто. Убедившись, что оно тонкое и старенькое, мужчина повернулся к Миреле, снова что-то сказав на своем языке. Та лишь кивнула и прошла в соседнюю комнату. Вернулась вместе с совсем еще юной девушкой с недовольной физиономией и недобрыми маленькими глазками, очень невысокого роста, приземистой. Девушка посмотрела на Евсению и молча бросила ей бледно-розовый простеганный пуховик. Пуховик был ношеным, но теплым. На его рукаве не хватало пуговицы.

Маленькая девушка принялась о чем-то расспрашивать Баваля, в процессе разговора становясь все более недовольной. Голос ее постепенно повышался, доходя чуть ли не до крика, пока из соседней комнаты не вышла полная женщина постарше и строго не цыкнула на нее. Женщину звали Ратори, она была старшей сестрой Баваля, а сердитая маленькая Чирикли – младшей. Ратори занимала отдельную комнату вместе с мужем, Гозело, и двумя детьми, а незамужняя Чирикли спала в первой, ближайшей к двери комнате. Теперь ей предстояло делить кровать с Евсенией – наверное, поэтому она и была так недовольна. Впрочем, причину ее постоянной озлобленности Евсения поняла позже: Чирикли уже исполнилось семнадцать, а она все не была замужем. Позор, ведь главная честь для цыганки – быть матерью.

Вот у Мирелы, жены Баваля, было уже двое детей, мальчик и девочка, Василь и Вайолка, хотя она еще совсем молодая, примерно ровесница Евсении. И уже ждет третьего. И Мирела добрая, Евсении она нравится. Может быть, еще и потому, что Мирела и назвала ее Евсенией, в то время как Чирикли принялась окликать ее – Киза. Евсения совсем не чувствовала себя Кизой, и Мирела, поняв это, улыбнулась и стала обращаться к ней – «Евсения». А Чирикли как раз вполне соответствовала своему имени: маленькая, бойкая, крикливая, похожая на растрепанного воробья-забияку… Между нею и Евсенией с первого же дня установилась стойкая антипатия, и это было вдвойне неприятно, поскольку им приходилось ежедневно вместе ездить в город на электричке и возвращаться обратно, да еще и встречаться в процессе «работы».

Сама Чирикли четкой и постоянной работы не имела, в основном она попрошайничала и подворовывала. Евсения об этом знала. Чирикли и ее саму как-то пыталась подбить на это занятие, но тут податливая Евсения запротестовала насмерть, и Чирикли, махнув рукой, отстала от нее, бросив на ходу:

– Ладно, ты все равно не умеешь! Еще попадемся все из-за тебя!

Чирикли пробовала гадать на вокзале, но получалось у нее это плохо: едва она протягивала свою грязную ладошку и, качая головой с неряшливыми, бог знает когда заплетенными косами, принималась причитать: «Ой, горе какое ждет тебя, красавица, если не позолотишь ручку», как подловленные ею женщины шарахались в сторону, брезгливо отталкивали девушку и спешили мимо. Некоторые грозились вызвать милицию. Одним словом, не давалось Чирикли искусство гадания, в отличие от Ратори, которой, как рассказала Мирела, этот дар передался от старенькой Леи, бабушки Баваля. Та умерла, когда Евсении здесь еще не было.

Ратори тоже нравилась Евсении своим спокойным, рассудительным характером. И муж ее, Гозело, ей нравился – своим веселым нравом и умением петь по вечерам красивые цыганские песни. Был еще дедушка Антос, совсем старенький, он практически никуда не выходил, все лежал в своей малюсенькой проходной комнатке на кровати. Часто, надев очки, он читал книжки со сказками, взятые у внуков, иногда, когда глаза у него совсем уставали, старик просил почитать вслух Евсению. Та соглашалась охотно, поскольку любила и чтение, и дедушку Антоса: он никогда на нее не ворчал, не повышал голоса и интересно, захватывающе рассказывал древние цыганские легенды. Иногда дедушка звал Гозело и просил его спеть что-нибудь. В такие минуты Евсении становилось совсем хорошо и уютно, почти как дома. Хотя своего дома, как такового, она почти не помнила, не знала…

Именно благодаря Гозело Баваль определил Евсению с наступлением весны петь в электричках, и ей не приходилось больше терпеть все время рядом с собой наглую и вредную Чирикли. Произошло это так…

Однажды Гозело пел под гитару. Евсения, заслушавшись, присела рядом и потихоньку принялась подпевать: романс был ей знаком. Гозело сначала улыбался, потом с удивлением прислушался, а затем о чем-то переговорил с Бавалем. Тот попросил девушку спеть что-нибудь еще, и с тех пор она стала «выступать» в электричках. Подавали ей немного, но к вечеру все-таки набиралась сносная сумма, которую тут же отбирала жадная Чирикли, даже не разрешая Евсении купить самый дешевый пирожок с картошкой. А ведь Баваль распоряжался, чтобы они обязательно обедали вместе после полудня! Но коварная Чирикли или не приходила в условленное время, ссылаясь на то, что у нее нет часов, хотя на вокзале они были развешаны повсюду: как электронные, так и автоматические. То она все же приходила, но говорила, что денег мало и тратиться на еду не стоит, хотя от нее самой пахло беляшами и малиновой жвачкой…

Ужинали обычно дома, супом из баранины, квашеной капустой, а иногда и просто куском пирога на ходу, в последней электричке. Петь у Евсении уже не оставалось сил, и она просто дремала, откинувшись на сиденье и радуясь возможности передохнуть.

На следующий день – опять ранний подъем, завтрак, преимущественно состоявший из вареной картошки и куска курицы. Затем они вдвоем с Чирикли шли на станцию. Крупными буквами на синем фоне белело ее название: «Раевка». Наименование поселка, в котором они жили, въелось в память Евсении, похоже, навечно – она видела эти буквы каждое утро. К тому же в ее памяти и так сохранилось совсем немного.

Садились они в первую утреннюю электричку и ехали до города. Там Чирикли отделялась от Евсении и отправлялась заниматься своим незатейливым бизнесом, а Евсению ждало долгое путешествие туда-обратно в электричках. Сперва – в одну сторону, проходя через все вагоны и в каждом исполняя песни. Потом – в другую. Приходилось ей менять и поезда, когда предыдущий шел слишком далеко и народу в нем было немного. К вечеру у Евсении все сливалось перед глазами: мелькающие, снующие в разные стороны пассажиры, казавшиеся ей на одно лицо, рельсы, шпалы, станции, похожие одна на другую и оттого неразличимые… И каждый день – эдакая круговерть.

Было тяжело. Но все-таки лучше, чем раньше, зимой, когда электрички почти не ходили, а ездили в них одни железнодорожники, которых трудно было растрогать лирическим пением. Тогда Евсении приходилось мерзнуть вместе с Чирикли на привокзальной площади, бестолково топтаться рядом с ней, поскольку ни попрошайничать, ни гадать, ни воровать она не умела. Баваль почти сразу после того, как поселил Евсению у себя в доме, недвусмысленно дал ей понять, что кормить бесплатно лишнего человека он не намерен. Следовало определиться с «ремеслом», но это было сложно, поскольку никакими особыми навыками Евсения не владела. Помог ей красивый мелодичный голос, а то еще неизвестно, чем бы сейчас пришлось заниматься.

Однажды Чирикли приволокла большую сумку, наполненную разной косметикой. Евсения не знала, где та взяла ее, а на ее вопрос Чирикли лишь прикрикнула, велев девушке встать на углу, на привокзальной площади, и торговать. Назвала цены, которые Евсения торопливо записала и потом поминутно всматривалась в грязноватый клочок бумаги – обертку от вафли, на которой она и нацарапала свой «прейскурант». Но торговля у нее не пошла, более того, буквально через полчаса к Евсении подошли местные пэпээсники и потребовали документы на товар и ее собственные. Документов, естественно, у нее не оказалось, и милиционеры просто отобрали всю сумку вместе с товаром, а саму Евсению отпустили, то ли пожалев ее, то ли решив, что с нее все равно взять больше нечего, да и неизвестно, куда девать саму потрепанную девчонку. Чирикли потом еще долго злобно шипела на Евсению, обзывая ее разиней и попрекая утраченной сумкой.