Сентиментальный убийца - Марина Серова Страница 20

По правилам работы телохранителя нужно было идти в обратной последовательности, но сейчас в случае нападения я все равно не смогла бы защитить своего клиента — только сверхъестественным напряжением всех сил. Да и в обойме «узи» оставалось мало патронов.

На последней ступеньке я споткнулась и, потеряв вертикальное положение, ударилась… нет, я не успела удариться. Потому что меня подхватили чьи-то сильные руки и потянули вверх.

За спиной я услышала сдавленный писк Турунтаева, потом я почувствовала, что по моему бедру шарят пальцы — вероятно, пытались найти «узи», который я прицепила к поясу.

Потом раздался глухой удар и слабый визг — словно наступили на хвост собаке, — а затем шум от падения тела вниз по лестнице.

Я слабо рванулась, пытаясь высвободиться из сильных рук, схвативших меня, но в этот момент ладонь зажала мне рот… и это невинное движение стало последней каплей.

В голове рвануло так, словно там заложили заряд пластиковой взрывчатки — тот, что испортил паркет в доме Турунтаева.

Последней — необычайно ясной — мыслью было: а что, если человек, встретивший нас на лестнице, и был тем великолепным стрелком, что так легко уложил всех киллеров в доме Геннадия Ивановича?

* * *

Я открыла глаза.

И увидела: полупустую темную комнату со старыми выцветшими обоями, в нескольких местах отставшими от стены, испещренными какими-то бурыми пятнами, и зависшее надо мной невероятно знакомое лицо.

Я слабо пошевелилась, синхронно зашевелились и губы на лице надо мной. Зашевелились, и вместе с какими-то малоразборчивыми словами на меня накатилось такое жуткое перегарное зловоние, что я мгновенно пришла в себя.

И узнала этого человека.

— Дядя Петя?

Он продолжал смотреть на меня с выражением, характерным, должно быть, для хари дикаря из племени мумба-юмба, увидь он говорящий и кривляющийся ящик с мудреным названием «телевизор».

Я приподнялась и, не обращая внимания на тупую боль, огляделась.

Я в самом деле находилась в жилище дяди Пети — квартирой эти максимально загрязненные и заставленные разнокалиберным хламом метры общей жилплощади назвать сложно.

По крайней мере, под квартирой я всегда понимала что-то цивилизованное. А цивилизации в отстойнике номер 21 было не больше, чем в пещере самого гнусного, малоразвитого и нерадивого троглодита.

Я ощупала голову и ощутила пальцами бинт. Повязка была наложена и на руку.

— Где Турунтаев? — спросила я.

Дядя Петя даже не смог ответить: так ему было плохо. Судя по всему, он находился в одном из своих любимых состояний: состоянии абстинентного синдрома, то бишь похмелья. Причем похмелья просто чудовищного.

Вторым любимым состоянием почтенного Петра Федоровича, разумеется, было опьянение.

Турунтаева я не увидела. Зато я увидела другое: в трех шагах от меня в инвалидном кресле сидела толстая старуха с морщинистым лицом и белыми, как лен, волосами. Она дремала и шевелила во сне губами.

Та самая старуха, которую я закатывала в эту квартиру.

На ее плече столь же мирно дремал тощий ободранный кот карликовых размеров.

«Что за черт?» — подумала я и только потом поняла, что произнесла это вслух. Разумеется, это восклицание относилось не к коту, а к положению вещей, которое казалось мне абсурдным и совершенно непонятным.

Кто так умело перевязал меня? Каким образом я очутилась в квартире дяди Пети? Кто был тот человек, который…

В общем, этот самый человек, плоды действий которого мы с Геннадием Ивановичем пожинали. Не знаю, хорошо это или плохо — но во всяком случае мы живы.

Хотя что это я — живы? Где Турунтаев?

Я задала дяде Пете этот вопрос повторно, но в ответ услышала только что-то наподобие:

— Да ета… в-ва… хто-то… выродо… отро… ортодорто… кгрм…

Я поняла, что дядя Петя пытается вспомнить и выговорить свое любимое слово «ортодоксальный», которое, как мне помнится, он употреблял в составе определяющего его политическое кредо пугающего словосочетания: «ортодоксальный коммунист-сталинист».

И тут же — кстати! — я вспомнила, в полемике по поводу кого именно он употреблял свою козырную фразу. В полемике с Олимпиадой Кирилловной по поводу губернаторских выборов и лично кандидата от КПРФ Геннадия Ивановича Турунтаева.

Ага… если Геннадий Иванович выжил и если он сейчас находится здесь, не стоит доводить до сведения дяди Пети, какой гость осчастливил своим посещением его «ортодоксальную» квартиру. Хотя, конечно, Петр Федорович по натуре был куда добродушнее, чем пытался казаться.

Я поднялась со старого диванчика, пахнувшего плесенью и старыми валенками, и решительно направилась к столу, за ножкой которого виднелась полупустая бутыль с мутной жидкостью. Какая именно это была жидкость, гадать особо не приходилось, как не приходилось и сомневаться в том, что этот напиток был призван вдохнуть новые силы в дядю Петю, который сейчас был настолько выжат и деморализован похмельем, что даже не мог говорить.

Ну ничего.

Я налила самогон в грязный стакан, на дне которого плавал погибший таракан-мученик, и протянула соседу:

— Пей!

Он не сумел взять стакан: настолько тряслись руки. Пришлось едва ли не заливать ему в глотку. Мне это напомнило заправку малофункционального престарелого «Запорожца», который тем не менее жрал бензин, как настоящий.

Дядя Петя ожил на глазах. На его тусклом, мутном, словно взятом со старой фотопленки (эх, вовремя засветить не успели!) лице появилось нечто отдаленно напоминающее улыбку. Потом он несколько раз издал однообразный утробный звук, отчего вся комната наполнилась желудочными испарениями, и я была вынуждена выбежать в соседнюю комнату.

Тут я увидела Турунтаева.

Он лежал на подстилке, на которой постыдилась бы спать любая собака, и выводил носом живописную мелодию.

Шея его тоже была перевязана бинтом, а на лбу багровел здоровеннейший кровоподтек. Раньше я его что-то не замечала.

Жив. Слава богу, жив этот тип. А то у меня уже мелькнула шальная мысль, что Геннадий Иванович баллотируется в первые секретари третьего круга ада.

Но то, что Турунтаев жив, установлено, а остальное сейчас не суть важно. Кроме одного.

Я вернулась в комнату, где оставались дядя Петя и его престарелая родственница. Последняя, кажется, так и не вышла из состояния умиротворенной дремоты, несмотря на то что под боком рыгал, пыхтел, отдувался и сдавленно матерился хозяин квартиры.

— Ну че, дядь Петь, поправился? — спросила я. — Или еще поднести?

— Н-не… пока хва, — отозвался он и, в последний раз издав утробный звук, в просторечии именуемый благородной отрыжкой, уселся на диванчик. — А ты-то что… в-в-в… тута делаешь?