Анатомия любви - Спенсер Скотт Страница 20

Он кивнул, не сводя взгляда с горячего стакана в руке. Он все вертел и вертел внутри его полотенце, пока тот не хрустнул.

– Поговори со мной, Дэвид, – произнес он звенящим голосом.

Я умел избегать любопытства – даже заботы – других, умел делать это так же легко, как шулер подтасовывает карты: это было основным, элементарным, по временам я проделывал это даже тогда, когда вовсе не желал. Я наблюдал со стороны, как делаю это.

– О чем ты хочешь поговорить? – спросил я.

– О чем угодно. О том, что у тебя на душе.

Я пожал плечами. Я снова был готов разрыдаться и не знал, как сдержать себя, не знал, как этого захотеть. Я бросил губку, поставил намыленный стакан на край раковины и закрыл лицо руками. Я чувствовал, как слезы текут между пальцами, теплые и маслянистые.

– Я бы так хотел помочь тебе.

– Я просто ужасно устал, – сказал я, хотя не знаю, разобрал ли он мои слова. Я уже рыдал в голос, и речь сделалась невнятной.

– Это из-за гостей? – спросил Артур. – Ты чувствовал себя странно среди этих людей? – (Я помотал головой.) – Скажи мне, Дэвид. Поговори со мной об этом. Открой свою душу. – Он подался вперед и выключил воду.

– Я влюблен, – проговорил я сквозь слезы.

– Знаю, Дэвид. – Он тронул меня за плечо. – Знаю.

Потом – и я не знаю, как это объяснить, – мне послышалось нечто такое, чего он не говорил, мне послышалось: «И я тоже».

– Что я могу для тебя сделать, Дэвид? Прошу, скажи. Что я могу для тебя сделать?

Я услышал, как в кухню вошла мать. Я ждал, что она скажет что-нибудь, однако она чувствовала себя здесь лишней и смущалась. Я развернулся к ней и посмотрел страшно покрасневшими глазами. Она отшатнулась, коснулась руками лица, глядя на меня с раскрытым ртом, одновременно смущенная и пристыженная. Я отвернулся обратно к окну. Я чувствовал, как горе светится внутри меня, становясь все глубже, неистовее, громаднее, и вдруг ужасно испугался, что не смогу вынести его. Я потер лоб, стиснул зубы, а потом внезапно, без малейшего предупреждения – в какой-то леденящий, бросающий в пот момент – мои внутренности сжались и исторгли выпитый за день джин. Рвота выплеснулась на стенки раковины и погрузилась в мыльные пузыри.

– О господи, – произнесла Роуз всего лишь с намеком на отвращение.

Отец схватил меня за локоть, чтобы поддержать, словно я собирался упасть в обморок.

– Прижми язык к нижним зубам, – сказал он поспешно.

Я услышал за спиной скрежет. Это мать выдвигала стул из-за кухонного стола.

– Сядь, – велела она тем суровым, авторитетным тоном, на который переходят некоторые, когда хотят, чтобы их слова внушали уверенность, и который никогда не внушал уверенности мне.

– Я в порядке, – произнес я сипло.

– Ты не в порядке, – возразила Роуз.

– Если он говорит, что в порядке, значит он в порядке, – заявил Артур, еще сильнее вцепляясь в мой локоть.

Я включил воду и напился из крана, не стесняясь, прополоскал рот, потом сплюнул в раковину. После чего подставил под воду запястья, затем наполнил водой сложенные ковшиком руки и как попало плеснул на лицо.

– Ты не заболел, Дэвид? – спросила Роуз.

Я привалился к раковине. Уставившись в темную, воняющую воду, я произнес:

– Зачем вы выбросили мои письма?

Я ждал, что они скажут, но они молчали. Их молчание почему-то придало мне храбрости. Я не хотел легкого ответа, и теперь мне казалось, будто они сопротивляются моему вопросу, моим обвинениям.

– Зачем вы это сделали? – произнес я более уверенным голосом. – Я хочу знать зачем? Только и всего. Зачем?

Я стоял, распрямившись. Тошнота прошла. Артур смотрел на Роуз, он словно требовал, чтобы ответ дала она. Я проследил за его взглядом, устремленным на ее настороженное лицо.

– Мы сделали так, как нам казалось лучше, – сказала она спокойно, однако в тоне ее голоса звучала неровная, уклончивая нота.

– Лучше для кого?

– Мы не хотели, чтобы они были здесь.

– В таком случае лучше для кого? – спросил я. – Вы выбросили их, потому что избавиться от них – от моих писем – было лучше для вас?

– Зачем они тебе? – спросила она, хватаясь за спинку стула, который выдвинула для меня. Я подумал: «Я и есть этот стул». И я наблюдал, как ее пальцы белеют от цепкой хватки. – Зачем тебе повторять каждую ошибку из уже сделанных, мараться в том, что едва не разрушило твою жизнь?

– Мараться? – повторил я, возвысив голос.

– Не будем цепляться к словам. Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать.

– Мне плевать, что ты хочешь сказать, – заявил я. – Мне важно, чтобы ты понимала, что хочу сказать я. Те письма были моими. Они были всем, что у меня было. И довожу до твоего сведения: я всегда буду хотеть их, всегда буду знать, что это сделали вы. Ничто не изгладит это воспоминание. То, что происходит здесь и сейчас, происходит вечно. – Я сверлил ее жестким взглядом; мои глаза воспламеняли воздух между нами. На миг мне показалось, что она расплачется, однако она крепко сжала рот, лихорадочно стараясь придумать ответ.

– Не смей говорить со мной в таком тоне, – вот и все, что она сказала в итоге.

– Мы стараемся поступать так, как нам кажется лучше, – добавил Артур.

– Ну прекратите, ради бога, прекратите, вы оба такие лгуны!

Я слышал свой голос как будто со стороны, слова были неуклюжие и не отражали моих чувств. Моим истинным, самым сильным порывом было сбить их с ног, а затем пинать, пинать и пинать. Причинить им физическую боль. Но я понимал, что никакая физическая боль не сравнится с душевной. И еще я понимал, что не сделаю им больно, я вообще не собирался трогать их.

– Тебе все равно запрещено видеться с ней, – напомнила Роуз. – Если ты хотя бы попытаешься, твое условно-досрочное освобождение будет отменено.

– Его не отменили бы за то, что я перечитываю старые письма.

– Мы боимся за тебя, – произнес Артур. – Вот потому писем здесь нет.

Больше сказать было нечего. Я не хотел спорить с ними. Возможно, мне было бы полезно выплеснуть свой гнев, однако меня не интересовала вся эта психологическая дребедень. Я был разозлен, но странным образом гнев наводил на меня скуку. Он относился к той части моего мира, на которую мне было наплевать, и эта часть никак не была связана с моими письмами. Если я не мог жить в эпицентре той жизни, которую знал когда-то, единственной жизни, в которую верил, тогда я предпочел бы жить в мечтах. Так что я, возможно, говорил что-то еще. Спор, наверное, тянулся еще несколько минут, но меня это уже не интересовало, и я больше ничего об этом не помню. Я куда-то ушел. Я прислушивался к биению своего сердца. Оно действительно билось часто. Быстрее, чем должно бы, однако я следовал его ритму, и он захватил меня, унес прочь. Я не сводил взгляда с Артура и Роуз, но видел я Джейд, проходящую через гигантскую модель сердца в Музее науки и промышленности, она касалась кровеносных сосудов своими маленькими ручками, внимательно рассматривала со всех сторон, рот ее был чуть приоткрыт, она спотыкалась, но, кажется, не замечала этого. Потом мы пошли домой, обратно к ее дому на Дорчестер-авеню. Я взял ее за руку, и она погладила мою руку большим пальцем, понимая, что если не подбодрит меня, то я растеряю свою храбрость и отпущу ее. Когда мы дошли до дома, Джейд высказала надежду, что все ее семейство в сборе. Я спросил почему, и она сказала, что хочет, чтобы они все увидели меня. Я был так взволнован, что спросил зачем, но она великодушно притворилась, будто не услышала вопроса. Затем мы поднялись на большое деревянное крыльцо, которое обхватывало половину дома, словно разорванное кольцо Сатурна. На крыльце стояли велосипеды. Плетеный диван с белыми подушками. Скамеечка для ног, мухобойка, открытая книга. На маленьком дубовом столике стоял стакан кофе с молоком, в котором кубики льда громоздились, словно кирпичи. На поверхности кофе барахтались, пытаясь выжить, крошечные мухи, их крылья были размером с запятые. Джейд увидела это – мы оба одновременно посмотрели на стакан, но подобное случалось с нами постоянно, пока мы не перестали удивляться, а уже только смеялись, – и сказала что-то вроде: «Ой, бедные» или «Бедные твари» – это словечко «твари» любили все в семье. Она выплеснула кофе через перила в их заросшую лужайку. И в этот миг вышла Энн. Оказалось, это был ее кофе. Она просто пошла за сигаретой…