Синдром Л - Андрей Остальский Страница 20

3

— Что, винца еще захотелось? То-то же! А говорила: я только рюмочку… Давай, давай, я вторую бутылку открою… Даже слушать страшно, скажи? А уж вспоминать…

Где они меня держали? Нет, ни в какой не Чечне. Близко меня там не было. Ну, подумай сама, зачем же им было так рисковать, везти меня через всю страну? Нет, это какая-то дача была подмосковная. Комната без окон — то есть окошко раньше было, но они его потом замуровали. И стены покрыли звукопоглощающими материалами. Типа — войлоком каким-то, что ли? Сказали: можешь кричать сколько угодно, никто и никогда тебя не услышит! Я спрашиваю: неужели так ради меня старались? Они говорят: да нет, помещение давно используется для соответствующих целей. До тебя тут несколько крупных деятелей содержалось. Одному мы голову отрубили. Нет, рубили не здесь. Кровищу отмывать кому охота… В лес возили рубить, тут, неподалеку. И тебя отвезем, если что. Если ты вести себя неправильно будешь. Тем более что ты ничего такого больше собой не представляешь, чтобы с тобой так уж цацкаться, если теперь родитель твой никакой не президент Академии наук, а так, непонятно кто. Так что веди себя правильно.

Это мне все говорил не Рустам, а Вагон Уродов… Не может быть такого имени? Вообще-то, конечно, не может. Это я ему про себя такую кличку дала. Урод Вагонов. Или наоборот. Отвращение свое я так внутри себя ему демонстрировала. Один раз, правда, проговорилась, сорвалось с языка. Ровно на следующий день после тех потрясений кошмарных это случилось. Ладно, что сидеть не могла или на спине лежать, но еще и в голове сплошь какой-то гул стоял. Совершенно не в себе была. И вот вдруг очнулась, не разобралась до конца, наяву это уже или еще во сне. И вижу склонившееся надо мной мерзкое лицо. Ну и вырвалось… «Вагон», — говорю. Это я к нему обратиться хотела по-человечески, пожаловаться на Рустама. Я же не знала тогда, что экзекуция накануне была санкционирована высшим начальством, в качестве временного паллиатива смертоубийству. И что Рустам еще пожалел меня слегка: вместо предполагавшегося кнута плетеного использовал всего-навсего брючный ремень. И бил не до крови, кожу не порвал… Так, ерунда, детское наказание. Но я-то всего этого не знала. И вот захотела излить душу. Поябедничать. Хорошо, хоть Уродовым не назвала. Я его так ненавидела, Керима этого, что он казался мне не просто чудищем, а кошмарным суперуродом, целым вагоном каких-то монстров. Противнейший тип, низкорослый, длинноносый, с глазами странными… Взгляд такой… царапающий. Вперится иногда в меня, не по себе делается. Не могла никак понять: то ли изнасиловать меня хочет, то ли на самом деле отрубить что-нибудь? Никакого гнева, никакого пристрастия, совершенно хладнокровный убивец.

На остальных как-то и не похож… И что характерно, разговаривал Вагон Уродов с бойцами, да даже и с самим Рустамом, по-русски! Такое впечатление, что не знал ни слова по-чеченски. Одно это уже о чем-то говорило, разве нет? Причем был он у них чем-то вроде комиссара, и через него поддерживалась связь с главарями — старейшинами, или кто они там. Якобы в Чечне. Почему якобы? А потому, что я ни в чем уже не была уверена, не знала, с кем имею дело. Может, и ненастоящие они были, чеченцы-то.

Но страх был всамделишный, потому что убить они запросто могли. В глазах у них это читалось.

Так вот, Вагон Уродов был комиссаром при Рустаме-командире. Рустам его ненавидел. Так ему смотрел в спину, сразу было понятно. Убил бы, если бы мог. Не сомневаюсь. Но прятал глаза и не перечил, когда тот вмешивался.

И вот такому типу, такому Кериму, я сдуру собралась жаловаться.

— Вагон, — вежливо обращаюсь я к нему.

Он удивился, говорит:

— Что? Какой еще вагон? Или ты бредишь, женщина?

Но тут я, слава богу, опомнилась, говорю:

— Да не в себе я… Плохо мне что-то… Привиделось в бреду, что еду в Сочи в вагоне СВ.

— СВ это что? — спрашивает. Все-то ему знать надо…

Ну, пришлось объяснить коротко, что это такие вагоны, в которых купе только на двоих. У буржуазии это называется «первый класс». Но у нас же равенство, а потому названий таких быть не может. Поэтому — СВ. И расшифровывается загадочно: спальный вагон. Как будто плацкартный и тем более купейный не для сна предназначен. Но посвященные знают, что к чему.

— Надо же, — говорит Вагон. — Чего только ваши номенклатурщики кагэбэшные не придумают в целях введения в заблуждение народных масс.

И хоть прав он был отчасти, но — чья бы корова мычала! Вагонетка вонючая. Хотела я его оскорбить как-нибудь, но передумала. Но и про Рустама ябедничать тоже расхотелось. А то хороша бы я была.

— По-моему, слабовато тебя наказали, — говорит Вагон. — Ты должна бы сейчас лежать в полубессознательном состоянии, стонать и бредить, а не сны про номенклатурные удовольствия видеть. Надо бы поговорить с Рустамом, чтобы не халтурил. Или поручил бы еще кому-нибудь, кто кнут в руках держать умеет. Он тебе такую поездку в Сочи выписал бы… А то видали, кусается она, травмы бойцам наносит… Такое с рук сходить не должно.

И кулаком потряс для ясности.

Потом день пошел за днем. Я сбилась со счета. В книгах и фильмах всякие графы Монте-Кристо и узники Тауэра зарубки делали, чтобы следить за течением времени. Но на этой чертовой даче зарубить могли разве что человека, то есть меня. Ни ручки, ни карандаша у меня не было, а тем более ножа или камня. Попробовала я было узелки на носовом платке делать, но платок скоро кончился. Я попросила новый. Но Шамиль, помощник Рустама по всяким хозяйственным делам, не поверил мне, когда я сказала, что старый потеряла. Он покачал головой и сказал, что в следующий раз выдаст новый платок только в обмен на старый, и осталась я без хронометра.

Меня даже на улицу не выпускали, приходилось кое-как зарядку делать в комнате. А на ночь натягивали на меня упряжь какую-то, которую завязывали все туже, с боку на бок с трудом могла повернуться на кровати. «Сколько это будет продолжаться?» — спрашивала я у комиссара Вагона, он же Керим. «Сколько надо, столько и будет, — отвечал он важно. — Это от отца твоего зависит в первую очередь». — «А чего вы от него хотите, денег?» — спрашивала я. «И денег тоже», — загадочно говорил Вагон.

Потом, когда синяки на попе зажили слегка и я сидеть опять смогла, они притащили камеру — послание снимать городу и миру, отцу и властям предержащим. Я свидетельствовала, что жива, что со мной обращаются «нормально». Но так это слово произносила, так в последнюю секунду стреляла в камеру глазами, что Фазер уж точно должен был догадаться, что дела мои хреновые. Но и слишком пугать я его не хотела.

«Финтишь. Финтишь все. Ну, дофинтишься», — говорил Вагон Уродов, глядя на меня своими колючими зенками.

Потом пыталась я считать порки. Вроде они происходили раз в неделю. Все же Рустам отстоял свое право самому меня наказывать — как пострадавшей стороне.

И вот что интересно: с каждым разом экзекуции становились все менее болезненными, а ласки перед ними — все более интенсивными. Видеть орудия наказания я не могла, он по-прежнему укладывал меня вниз лицом и привязывал к изголовью кровати, но создавалось впечатление, что Рустам поменял ремень на более широкий и легкий. Кажется, он был сделан из искусственной, довольно мягкой кожи. При ударе по голому телу он издавал громкий, пугающий хлопок, но на самом деле было почти совсем не больно. Первый раз я удивилась и услыхала громкий шепот над головой: «Эй, кричать не забывай». И стала я орать исправно, чтобы доставить удовольствие Вагону и его уродам. По-моему, у меня вполне недурно получалось.