Тайник - Элизабет Джордж Страница 20

— Ополоски, Фрэнк. Вот как мы их называли. А ты и не знал об этом, а? Ты ведь не знал, как плохо на этом острове было тогда со жратвой… Не люблю я вспоминать то время. Чертова немчура… Что они тут творили…

Фрэнк Узли нежно просунул руки под мышки отца, пока тот продолжал болтать. Приподняв его с пластикового стула в ванной, он помог ему встать на потрепанный коврик, прикрывавший холодный линолеум. Утром он включил батарею на всю мощь, но ему по-прежнему казалось, что в ванной жутко холодно. Поэтому, придерживая отца одной рукой, чтобы тот не упал, другую он протянул к батарее, снял с нее большое полотенце и встряхнул. Полотенцем он укрыл плечи отца, иссохшие, как и все его старческое тело. Плоть девяностолетнего Грэма Узли висела на его костях, словно вязкое дрожжевое тесто.

— В те дни в чайник бросали что угодно, — продолжал Грэм, опираясь своим тощим плечом на несколько округлившееся плечо Фрэнка. — Резаный пастернак и тот еще найти надо было. Сначала его, конечно, сушили. А еще листья ромашки, липовый цвет и лимонные корки. И соду сыпали, чтобы заваривалось крепче. Вот это и называлось ополосками. Чаем-то это не назовешь.

Он хохотнул, и его худые плечи заходили вверх-вниз. Хохот перешел в кашель. Кашель — в борьбу за глоток воздуха. Фрэнк схватил отца за плечи, чтобы не дать ему упасть.

— Держись, папа. — И он еще крепче вцепился в плечи старика, хотя боялся, что в один прекрасный день его кости просто не выдержат и сломаются у него в руках, точно лапки чернозобика. — Вот так. Давай-ка тебя на горшок посадим.

— Я не хочу писать, мальчик, — запротестовал Грэм, пытаясь перестать сотрясаться. — Да что с тобой такое? Умом ты тронулся или как? Я же писал перед самой ванной.

— Все правильно. Я знаю. Просто я хочу, чтобы ты сел.

— С ногами у меня все в порядке. Стою не хуже других. Частенько приходилось этим заниматься при немчуре-то. Делали вид, будто стояли за мясом, и все. И никаких новостей никто не передавал, нет, сэр. И никакого радиоприемника в навозной куче мы и знать не знали, нет, сынок. И вообще, если ты делал вид, что для тебя сказать «хайль» грязноносому фюреру так же просто, как «храни Бог короля», то тебя и не трогали. Делай что хочешь. Только осторожно.

— Я помню, пап, — терпеливо сказал Фрэнк. — Ты мне все это рассказывал.

Не обращая внимания на протесты отца, он посадил его на стульчак и начал вытирать. В то же время озабоченно прислушивался к дыханию старика, дожидаясь, когда оно выровняется. Сердечная недостаточность, так сказал врач. От этого есть лекарства, которые мы ему пропишем. Но по правде говоря, в его преклонные годы это лишь вопрос времени. Он и так прожил долгую жизнь, дай Бог всякому.

Услышав новость впервые, Фрэнк подумал: «Нет. Только не сейчас. Пусть он доживет». Но он был готов к уходу старика. Раньше он считал, что ему сильно повезло: сам он уже шестой десяток разменял, а его отец еще жив, и Фрэнк надеялся, что тот протянет еще полтора года, но теперь с грустью, опутавшей его со всех сторон, точно сеть, он думал, что отец умирает и это, пожалуй, к лучшему.

— Неужели? — Грэм скорчил гримасу, точно роясь в памяти. — Неужели я это тебе рассказывал, сынок? И когда я только успел?

«Да раз двести или триста», — подумал Фрэнк.

Рассказы отца о Второй мировой он слушал с самого детства, и большинство из них помнил наизусть. Целых пять лет немцы оккупировали Гернси, куда пришли еще до того, как провалились их планы захватить Британские острова целиком, и лишения, которые терпело население острова все это время, не говоря уже о героических попытках островитян противостоять захватчикам, давно составляли главную тему разговоров Грэма. Всю жизнь Фрэнк, можно сказать, питался молоком его воспоминаний, подобно тому как младенцы питаются материнским молоком.

— Никогда не забывай об этом, Фрэнки. Что бы ни случилось с тобой в жизни, помни.

Он и не забывал, и, в отличие от многих ребятишек, которым давно надоело бы слушать одни и те же байки каждое поминальное воскресенье. Фрэнк Узли ловил каждое отцовское слово и жалел лишь о том, что не родился лет на десять пораньше, ведь тогда он стал бы пусть малолетним, но все же свидетелем того тревожного и героического времени.

В его время ничего подобного не происходило. Были Фолкленды, был Персидский залив — мелкие позорные стычки, разгоравшиеся из-за сущих пустяков, только на то и годные, чтобы пестовать шовинизм в людях, — и, конечно, Северная Ирландия, где он служил в Белфасте, то и дело уклоняясь от огня снайперских винтовок и удивляясь, как это его занесло в самую гущу склоки религиозных фанатиков, чьи вожаки больше сотни лет пускают друг другу кровь. Во всем этом не было ни капли героизма, потому что не было ни одного настоящего врага, ради борьбы с которым стоило рисковать жизнью и умирать. Ничего похожего на Вторую мировую.