Бегство в мечту - Дмитрий Леонтьев Страница 20

Офис Пензина значительно уступал «штаб-квартире» корпорации и по размерам, и по интерьеру. Он был оборудован более современно, удачно сочетая модную ныне пластиковую мебель и последние модели компьютеров и факсов.

— Что же вы делаете?! — недовольно заворчал Пензин, заботливо придвигая ко мне кресло. — Я же послал людей встречать вас на вокзал. Они даже сообщали по громкоговорителю, что разыскивают вас… Уже думали, что вы не приехали…

Было заметно, что когда-то, в молодости, Пензин был красив. Это бросалось в глаза, несмотря на страшный шрам, перечеркивающий его лицо красно- белой нитью. Невзирая на годы в нем еще чувствовалась офицерская стать и выправка. Но движения бывшего офицера спецназа уже утратили былую упругость и энергию, да и инкрустированная серебром трость, на которую он тяжело опирался при ходьбе, не была частью «тщательно продуманного имиджа».

Я знала, что несколько недель в году он проводит в госпиталях, безуспешно «успокаивая» нанесенные временем и людьми раны. Но знала я и то, что под его руководством московский филиал соперничал в доходности с петербургским. По тем отчетам, что я нашла среди бумаг отца, я понимала, что этот человек находится здесь именно «на своем месте». Читая его умные и оригинальные предложения по улучшению и расширению бизнеса, я невольно проникалась к нему уважением и была искренне рада тому, что мое мнение не изменилось и при личной встрече.

— Ни к чему устраивать «пышные встречи», — сказала я, усаживаясь в кресло. — Я не столь «большая птица», чтобы опасаться за меня…

— Вы — дочь Туманова, — весомо сказал он и заметив, как я поморщилась, поправился. — Вы — дочь моего друга. И я считаю себя в ответе не только за вашу жизнь и здоровье, но даже за настроение… И я очень рад познакомиться с вами, Настя. Андрей много рассказывал мне о вас.

— Виктор Владимирович, — мягко попросила я. — У меня несколько… сложные отношения с отцом, и несколько «предвзятое» отношение к его персоне. Сказать по правде, я вообще не хотела бы говорить о нем, но… Но парадокс ситуации заключается в том, что именно о нем я и приехала поговорить.

Он пристально посмотрел на меня и спросил:

— Сколько вам лет, Настя?

— Двадцать три.

— Двадцать три, — задумчиво повторил он. — Совсем еще ребенок… Вам предстоит еще многое узнать и понять в этой жизни… Не судите о нем строго. Он виноват лишь в том, что не успел поговорить с вами. Он очень хотел прийти к вам и просто поговорить… Он бы сделал это куда как раньше, если б не боялся…

— Боялся?! — удивилась я недоверчиво. — Андрей Туманов — боялся?!

— Боялся, — подтвердил старик. — Он боялся, что вы не поймете его, отвергнете… А ведь вы были всем в его жизни. Он редко говорил об этом, но уж когда речь о вас заходила… Вы были всем, что оставалось у него, всем, на что он надеялся и для чего жил и работал… Я уверен — вы сумели бы его понять и простить… Но он не успел…

— Может быть, к счастью для него, — жестко сказала я. — Увы, Виктор Владимирович, я не могу сказать, что горжусь своим отцом. У меня нет причин ни любить его, ни гордиться им, ни даже прощать. Для меня он — совершенно чужой человек и даже более того… Я никогда его не знала, но вся моя жизнь была пронизана болью, которую он оставил мне…

— Вы не знали его, — подчеркнул Пензин. — В этом все дело. Если б вы росли рядом с ним, то — поверьте — у вас было бы много поводов гордиться им. Вас ведь до этой недели ничего не связывало, кроме генетики… Это не мало, но… недостаточно… Иногда друзья и единомышленники бывают куда ближе нас чем некоторые родственники… Вы не знали того, чем он жил, его мечтаний, идей… Проще говоря — его самого. Жаль, что вы начинаете узнавать его только теперь…Что сейчас об этом говорить. Я сам часто упрекал его, убеждая в необходимости вашей встречи… Он все понимал, но…

Я заметила, как задрожали руки старика, и отвела взгляд в сторону.

— В наше время есть очень немного людей, которые способны быть преданным друзьями, — продолжал Пензин. — А он был мне прежде всего другом… Сначала — «другом», а уж потом «подчиненным» или «начальником». Он умел дружить. Как умел любить и ненавидеть… Это редкие качества. Кажется, что для этого не требуется умения, но… У меня был очень хороший друг, Настя. А теперь его не стало. И в мире теперь чуточку холоднее… Он смог бы стать другом и для тебя. Может быть, он был плохим отцом, но он смог бы стать очень хорошим другом…

— Как вы познакомились с ним, Виктор Владимирович? — спросила я. — Я слышала, вы были офицером в части, в которой он проходил службу?

— Это было давно, — сказал старик, — на «заре перестройки»… И тогда все было иначе. Что бы понять то время и тех людей, требовалось жить духом того времени, видеть и слышать отсчет тех дней… В стране царил развал и постепенное падение нравов. Падало благосостояние, падала вера в лучшее, росла только волна преступности. Народ, привычный к любым экспериментам правительства, как обычно терпел и ждал. По всей стране то и дело вспыхивали мятежи и бунты, «кокетливо» называемые правительством «волнениями». «Новое» еще не пришло, а «старое» никак не хотело уступать своих позиций… «Смутное время»… А между этими двумя жерновами — «новым» и «старым», лежала наша страна. Очень многим было удобно «ловить рыбку в мутной воде», и — увы — чем «выше» они стояли, тем это было удобнее. Войны и бунты дают кое-кому очень хорошую возможность заработать, Настя. Девяносто процентов войн, называемых «священными», «освободительными» и «миротворческими» — попросту «коммерческие». Страну растаскивали на части люди, получившие доступ к власти, и тогда еще не было возможности остановить их. Пользуясь этим, в стране появилось огромное количество бандитов и бандформирований. Порой казалось, что страна объята безумием, и нет ему конца… В то время я был лейтенантом дивизии особого назначения, в задачу которой входила «ликвидация» подобных бандформирований. Мы колесили по стране, на своей шкуре испытывая «трудности переходного времени»; теряли друзей, учились думать и делать выводы из увиденного нами и «прокомментированного правительством»… Помню, меня с самого начала удивляло отличие твоего отца от всех прочих солдат. Из его личного дела я узнал, что он подавал в военкомат заявление с просьбой направить его для прохождения службы в Афганистане. Но к тому времени вывод войск из этой страны был закончен и с учетом его физической подготовки, и отличных характеристик, его направили к нам. Я долго не мог понять причины, руководившие им. Он не был дураком и не мог поддаться на заверения правительства в необходимости подобных «миротворческих» войн и вряд ли верил лозунгам о «выполнении интернационального долга». Он знал, что направляемых в подобные мясорубки правительство заранее «списывало» как «невозвратных»… А потом некоторые события подсказали мне — не в силах вынести какую-то боль, нанесенную ему кем-то или чем-то ранее, он готовился умереть… Мальчишка! Что он знал о жизни и о смерти?! «Царапина», оставленная на нем жизнью, казалась ему смертельной раной, он еще не знал, что бывают раны куда более страшные… Ему предстояло еще очень многое потерять и узнать. Но для этого требовалось сначала вселить в него веру в себя и любовь к жизни. К счастью, когда смерть подстерегает тебя за каждым углом, это понять куда легче, чем рассуждая об этом, сидя в мягком кресле… Была поздняя осень, когда в наш полк прибыла новая партия новобранцев…