Хроника обыкновенного следствия - Алексис Леке Страница 2

Мое обычно ленивое воображение обретает крылья. Я вижу своего секретаря выходящей из ванной в одной из ночных сатиновых рубашек Эмильены, она скользит в постель, забрасывая ноги в сторону и не очень поднимая простыню, — перед моим взором мелькает соблазнительная белизна ее ляжек. Она спрашивает: «Вы ложитесь, господин следователь?»

Не знаю почему, но эта мысль веселит меня, несмотря на свою абсурдность. Если бы Эмильена была моим секретарем, а мой секретарь — женой, ей не надо было бы обращаться ко мне со словами «господин следователь», как не обращается Эмильена. Я не могу сдержать улыбки.

— Знаю, что наши проблемы должны казаться тебе тривиальными, — говорит Эмильена, — но не понимаю, почему последняя проделка старшины выглядит смешной.

Галерея Эмильены и Электры (Э&Э для знатоков) занимает первый этаж одного из самых респектабельных домов города. Ее подругу на самом деле зовут не Электрой, но по причинам снобизма и удивительного профессионального чутья она предпочитает, чтобы её не звали Мартиной.

Перестановки, которыми постоянно заняты обе владелицы в своей галерее, вызывают столкновения с другими совладельцами дома и их старшиной. Морально я поддерживаю их требования, хотя в душе не очень уверен в правоте женщин.

Я знаю, в городе Электру считают лесбиянкой (её поздний брак с директором банка не поколебал этой веры), и Эмильена изменяет мне с ней (особенно после смерти банкира). Я узнал об этом, поскольку подозревал, а потому и был особо восприимчив к завуалированным высказываниям и двусмысленным взглядам знакомых. Но вот уже некоторое время, по счастью или несчастью, знаю, что заблуждался. Не суть важно, лесбиянка Электра или нет. Эмильена изменяет мне, но не с ней. По правде говоря, она изменяет мне не с каким-то определенным человеком. Она спит с каждой своей последней находкой, художником или скульптором, и так было всегда, хотя узнал я об этом недавно.

Такая оплата в натуре, которую галерея (Электра и Эмильена — опасные деловые женщины) установила своим художникам, позволяет снизить стоимость авторских прав на продаваемые произведения. Во всяком случае, на данный момент.

Через несколько лет, десять или пятнадцать, молодые художники могут потребовать дополнительный процент, если их будут принуждать спать с Эмильеной. Но не будем жестоки. Сегодня жена моя весьма желанна, особенно если ей захочется проявить страсть, иными словами, завестись в момент любви, что снимает с неё все внутренние ограничения, но такие «приступы безумия» со мной с ней случались редко и много лет назад.

Естественно, что я узнал о связи — связях — Эмильены из анонимных писем, целой череды писем, предупреждений, написанных в разных стилях и с разным количеством орфографических ошибок.

Когда я думаю об Эмильене и ее любовниках — часто, но не всегда, — то ощущаю легкое головокружение и пустоту в желудке. Все это длится несколько минут. Ощущение, сходное со страхом.

Кроме этого неприятного — даже тягостного — для меня следствия связей Эмильены, есть и вторая неприятная сторона, хотя она и не имеет такого морального значения. Жена считает себя обязанной покупать у каждого из своих художников — а значит, и любовников — одно из их произведений, и эти так называемые шедевры постепенно заполонили нашу квартиру. Если быть честным, признаю, я не уверен, что она переспала со ВСЕМИ производителями художественных произведений, но сомнения, поселившиеся в моей душе, не в ее пользу.

Эмильена не знает, даже не подозревает, что мне известны ее похождения — весь город в их курсе. Она предпринимает всяческие предосторожности, и в городе побольше ни я, ни другие никогда бы не заподозрили ее в прелюбодеянии. Такая скрытность, забота о сохранении внешних приличий, даже безрезультатная, делает ей честь. Благодаря ее стараниям я веду сносную жизнь.

Эмильена собирается расширить галерею — эта тема вечернего разговора, как, впрочем, и прочих вечерних разговоров. Последний из её протеже создает с помощью пантографа столь объемные произведения, что при существующем положении дел их можно экспонировать лишь в лежачем положении. Это его не устраивает, а совладельцы здания решительно против поднятия потолка первого этажа, где расположена галерея. Гнев Эмильены вызван именно этим. Я охотно признаю, что сложилась безвыходная ситуация. У гигантизма есть и свои положительные стороны. Ни одно из этих произведений не уместится в нашей квартире.

— Я сегодня допрашивал убийцу, — по глупости роняю я, воспользовавшись паузой в стенаниях Эмильены.

Эмильена как-то странно откидывает голову назад, словно я вдруг сунул ей под нос что-то исключительно вонючее. Ее вилка замирает на полпути от тарелки ко рту.

— Не вижу связи, — произносит она.

Она абсолютно права. Я краснею. Какая муха меня укусила?

— А… каков он?

Странно, но она почти напугана. Я уже давно не говорил о своих профессиональных делах за ужином. Меня вдруг охватывает вдохновение. Слова теснятся в моей голове. Только бы она не потеряла интереса. Надо найти точное, резкое, жалящее слово, которое разом охарактеризовало бы моего героя…

— Симпатичный, — говорю я. — Хотя нагловат. Спокоен и уверен в себе. Вероятно, умен.

— Такими часто бывают параноики.

— Ничто не доказывает, что он параноик! — удивленно восклицаю я. — Ни шизофреник, и вообще ничего такого.

— Поскольку ты считаешь, что признаки сумасшествия можно прочесть на лице?

Мне на ум приходит ужасная мысль — наверное, необязательно быть сумасшедшим, чтобы возникло желание прикончить свою жену. Но я молчу. Конечно, надо быть сумасшедшим. Надо быть сумасшедшим, чтобы убить.

— Если его объявят сумасшедшим, — воинственным тоном заявляет Эмильена, — его запрут в психушку и забудут о нем, не так ли?

— Именно так, если только однажды его не сочтут здоровым и не выпустят. В таком случае он, конечно, может снова пойти на убийство.

— Отвратительно, — говорит Эмильена. — Отвратительно.

В её голосе звенит знакомая нотка, нотка презрения. И снова я не знаю почему, а потому не замечаю её.

— Не понимаю, как тебе может нравиться такое ремесло, — заявляет Эмильена.

Давно наши беседы не заканчивались подобным образом. Но и я давно не заговаривал о своей профессии дома. Тем хуже для меня. Мне нечего возразить, она права. Я не удовлетворен. Я никогда не бываю удовлетворен. И именно поэтому продолжаю жить, как жил.