Голубая комната - Жорж Сименон Страница 2

Он посмеялся, но не очень удивился. Когда они сжимали друг друга в объятьях, ему нравилось сохранять контакт с окружающим миром, нравилось видеть игру света, слышать шумы, голоса, вплоть до шагов на тротуаре и позвякивания стаканов на террасе.

Однажды под окнами прошел духовой оркестр, и они забавлялись, подстраивая свои движения в такт музыке. В другой раз, когда разразилась гроза, Андре настояла на том, чтобы распахнуть настежь окно и ставни.

Была ли это игра? Во всяком случае, он не видел в этом никакой хитрости. Она лежала голая поперек кровати, приняв откровенно непристойную позу. Вообще, едва перешагнув порог комнаты, нарочно старалась вести себя как можно развратнее. Иногда, уже после того как они разделись, она мурлыкала с видом фальшивой невинности, которая, впрочем, нисколько его не обманывала, что тоже было частью игры:

— Я хочу пить. А ты?

— Нет.

— Скоро захочешь. Позвони Франсуазе и закажи что-нибудь…

Франсуаза была служанкой лет тридцати, пятнадцать из них проработала в кафе и гостиницах, так что уже ничему не удивлялась.

— Да, месье Тони?

Она называла его «месье Тони», потому что он был братом ее патрона Венсана Фальконе, чье имя красовалось на вывеске и чей голос доносился с террасы.

— Вы не задумывались, преследовала ли она при этом определенную цель?

Все то, что он пережил в течение даже и не получаса, а всего лишь нескольких минут своего существования, было теперь разложено по кадрам, по звукам и рассматривалось словно под лупой, не только другими, но и им самим.

Андре была высокого роста. В постели это было не так заметно, но она выше него сантиметра на три-четыре. Хотя она и местная, волосы у нее темные, почти черные, переливающиеся на свету, как у южанки или итальянки, резко контрастирующие с белоснежной кожей. Полноватая, с округлыми формами, и ее тело, особенно грудь и бедра, так податливо упруги.

В свои тридцать три года он знал многих женщин. Но ни одна из них не доставляла ему такого животного наслаждения, до полного самозабвения, после которого не оставалось ни брезгливости, ни стыда, ни пресыщения.

Наоборот, после двух часов, стараясь получить максимум удовольствия от своих тел, они еще долго не одевались, продлевая чувственное наслаждение, смакуя ощущение гармонии не только друг с другом, но и со всем миром.

Все имело значение. Каждая мелочь занимала свое место в этом вибрирующем мире, даже муха, усевшаяся на живот Андре, за которой она наблюдала с сытой улыбкой.

— Ты мог бы прожить со мной всю жизнь?

— Конечно…

— Правда? Ты не боишься?

— Боюсь чего?

— Ты представляешь, во что превратились бы наши дни?

Эти слова, ничего не значившие тогда и прозвучавшие такой угрозой через несколько месяцев, он тоже будет вспоминать.

— Мы привыкнем со временем, — сказал он, не подумав.

— К чему?

— Друг к другу.

Как он тогда был чист и наивен! Он жил только настоящим. Сильный самец и разгоряченная самка наслаждались друг другом, она сделала ему больно, но и боль эта была здоровой и тоже доставляла наслаждение.

— Смотри-ка, поезд…

Это сказал не Тони, а его брат, там, внизу. Эти слова привлекли внимание Тони, который машинально подошел к окну, к пылающему лучу света между неплотно закрытыми ставнями.

Могли ли его увидеть снаружи? Он не думал об этом, но вряд ли: комната снаружи кажется темной, они на втором этаже, в крайнем случае виден лишь его торс.

— Как подумаю, сколько лет потеряла из-за тебя…

— Из-за меня? — весело переспросил он.

— А кто же уехал? Я?

С шести лет Тони и Андре вместе учились в школе. Так получилось, что они дождались, пока им перевалит за тридцать и оба обзаведутся семьями.

— Скажи серьезно, Тони… Если бы я была свободна…

Слушал ли он ее? Скрытый за белым зданием вокзала поезд остановился, и пассажиры потянулись к выходу, где контролер в форме собирал билеты.

— Ты бы тоже освободился?

Перед тем как тронуться, локомотив так пронзительно засвистел, что заглушил все остальные звуки.

— Что ты сказала?

— Я спрашиваю, если бы…

Он немного повернул голову в сторону голубой комнаты, белоснежной постели с распростертой на ней Андре, но то, что он увидел краем глаза, заставило его снова выглянуть в окно. Среди толпы совершенно незнакомых людей — мужчин, женщин с младенцами и без, маленькой девочки, которую тащили за руку, — он вдруг узнал одно лицо.

— Твой муж…

Выражение лица Тони мгновенно изменилось.

— Николя?

— Да…

— Где он? Что он делает?…

— Переходит через площадь…

— Он идет сюда?

— Прямиком…

— Какой у него вид?

— Не знаю, солнце светит ему в спину.

— Куда ты?

Он собирал свои вещи, белье, ботинки.

— Мне надо уходить. Пока он не застукал нас вместе…

Он уже не смотрел на нее, его больше не интересовало ни ее тело, ни то, что она скажет или подумает. Охваченный паникой, он бросил последний взгляд в окно и вылетел из комнаты.

Уж если Николя приехал поездом в Триан, в то время как здесь находилась его жена, это уж точно неспроста.

На лестнице со стертыми ступенями было полутемно. Тони, держа на весу одежду, поднялся на один этаж, увидел в конце коридора приоткрытую дверь, за которой Франсуаза в черном платье и белом фартуке меняла белье на постели. Она оглядела его с головы до ног и рассмеялась.

— Это вы месье Тони? Вы что поссорились?

— Тихо…

— Что случилось?

— Ее муж…

— Он вас застукал?

— Нет еще… Он идет сюда…

Он лихорадочно одевался, прислушиваясь, не крадется ли по лестнице Николя.

— Пойди посмотри, что он делает, и поскорей возвращайся…

Он испытывал симпатию к Франсуазе, крепко сбитой, здоровой, с всегда смеющимися глазами, и она отвечала ему взаимностью.

Потолок в комнате, оклеенной обоями в розовый цветочек, был скошенным, над кроватью из ореха висело распятье черного дерева. В голубой комнате тоже было распятье, только поменьше и висело оно над камином.

Он был без галстука, а пиджак оставил в машине. Меры предосторожности, которые они с Андре предпринимали почти год, оказались весьма нелишними.

Когда они встречались в отеле «Путешественник», он оставлял свой грузовичок на тихой старой улице Соль, параллельной улице Гамбетта, а Андре свой серенький «ситроен» — на Рыночной площади, больше чем за триста метров.