Последний еврей из КГБ - Борис Барабаш Страница 19

Я слушал отца и подумал, не задать ли мне ему еще один вопрос. Тот самый вопрос, который всё чаще мне не давал покоя. Вопрос, от ответа на который зависело многое. Вопрос, способный определить дальнейший ход моей жизни. Папа был на взводе. Я видел. И все же я решился.

– Па! Тогда еще один вопрос.

– Ну, шё еще?

– Не хочешь, я могу не спрашивать.

– Не. Начал, так давай. Не тяни кота за хвост. Шё ты хочешь еще узнать?

– А как Сталин к евреям относился? Какое сейчас отношение, я вижу. И, кстати, почему к нам так? Из-за того, что Израиль арабов разбил?

– Это всё, шё ты хотел спросить?

– Ну, в общем, да.

– Ты говоришь, шё видишь, какое к нам отношение. А шё ты видишь?

– Ну… В институты перестали принимать. С тобой так… В школе…

– А шё в школе?

– У нас в седьмом классе Фридка Цейтлин училась. Так они уезжают.

– Да? А чего ты мне ничего не сказал?

– Так только стало известно.

– Откуда?

– Собрание комсомольское было. Исключили Фриду из комсомола.

– Ты там бы?

– Ну, да.

– Так ты ж пока не комсомолец.

– Открытое собрание было.

– А-а! Ясно. И шё там говорили?

– Да, много чего говорили. Сказали, что Цейтлины – предатели Родины. Особенно химичка разорялась.

– А-а! Та? Как её там фамилия?

– Слободенюк.

– Да, да. Слободенюк. Еще та антисемитская рожа!

– Да. По ней вижу, как евреев «любят».

– Она к тебе шё-то имеет?

– Ну, так… Больше «четверки» не ставит. Я думал, что она меня просто не любит. Но на том собрании все понял. Даже сказал ей «фашистка».

– Шё, шё?!

– Сказал «фашистка» на нее.

– Да ты шё!? С ума сошел? И кто-то слышал?

– Все. Громко получилось.

– И шё было дальше?

– Директриса, Клавдия Ивановна, остановила собрание, и спросила, кто это сказал.

– Так. Мне это уже начинает нравиться. Ну, ну.

– Я сначала сидел, молчал. Потом встал.

– Так. Ну не тяни! Шё ты… как будто слова надо щипцами вытягивать! Говори! Шё дальше было?

– Клавдия приказала мне идти с ней в кабинет. Химичка тоже пришла. Стала реветь. Сказала, что ее так в жизни еще никто не оскорблял. Клавдия орала, что у таких родителей, как мои, такой вырос сын. В общем, она будет думать, что со мной делать.

– Она будет думать? Я тебе уже сейчас скажу, шё она будет делать. Или, точнее, уже сделала. Она сообщила в КГБ. Можешь быть уверен! Я тебе это гарантирую. То, шё ты сказал, слышала вся школа. Она не может по-другому поступить. Если она не сообщит, это сделает кто-то другой. По-иному и быть не может.

Папа замолчал. Он стал ходить по комнате, сложив руки за спиной. Так он делал только в периоды раздумья. Он тогда не кричал. Крик был ни к чему. Наконец он остановился, и сказал:

– Ой… Ну, шё ж… Я тебя поздравляю! Ты нам всем заработал крупные неприятности.

– А ты бы смолчал!? Они там начали рассказывать, что кроме евреев никто не уезжает! И это после всего, что родина для евреев сделала! Наши все сидели, как побитые собаки!

Я заплакал. Отец смотрел в одну точку.

– Ну, хорошо… Не плачь. Дело сделано. Шё уже…? Теперь надо думать, шё делать дальше. А я еще смотрю, последние пару дней, ты какой-то не такой. Я еще себе думаю «может в школе шё-то не то»? И на! Точно…! Вот черт…! Ладно… Не психуй. Шё-то придумаем. А про Сталина и евреев потом поговорим. Я не забыл. Сейчас надо думать не об этом, а о том, как быть дальше. Но на будущее, я тебе вот шё скажу. Надо уметь держать язык за зубами. А то из-за тебя другие могут пострадать. Это не героизм. Точнее, как мама говорит: «Это героизм за чужой счет». Имей это в виду. Ты делаешь, а кто-то должен расхлебывать. У тебя еще вся жизнь впереди. Будешь так себя вести, несчастья только близким людям принесешь. Запомни!

Мы оба замолчали. Гроза, кажется, прошла. Многое нами было сказано. Слова, как снаряды, взорвали спокойное до селе течение реки жизни. Теперь нужно было время, чтоб она вошла в спокойное русло. Надо было всё осмыслить. Вообще, разговоры с отцом никогда не были разговорами ни о чем, не были спорами ради споров, не были чем-то отвлеченным и абстрактным. Но тот разговор был особенным. Он имел последствия для всей нашей последующей жизни.

Не знаю, специально ли папа тренировал меня таким образом. Скорее всего, ему самому было интересно со мной говорить. Детская логика отличается от взрослой, и простые детские вопросы зачастую ставят взрослых в тупик. Папу такая простота и неожиданность бодрила, и мне казалось, что отец был даже рад моим вопросам. Это давало ему возможность высказаться, размять мысли. Задавать вопросы я не боялся. Нечего было бояться. Если отец горячился, я мог просто надуться и уйти. Неизвестно, кому от этого было хуже. Но папа всегда говорил с сердцем. А на такие темы, тем более. От линии партии, которую проводило ее руководство, зависела жизнь всех советских людей. Повлиять на эту линию они не могли. Поэтому центр политической жизни страны перемещался на кухни. Наша семья не была исключением.

Мама в диспутах принимала участие редко. Она уважала папины знания, да и его феноменальная память выбивала всякую возможность спорить. Отцу не было равных. На заводе, где он тогда работал, только некоторые могли с ним потягаться. И то, это длилось несколько минут в самом начале его рабочей карьеры. Со временем все всё поняли, и в споры больше не вступали. Даже лекторы партийной учебы спешили заключить с ним мирный пакт. Понятное прошлое и задумчивое настоящее отца, делали за него половину работы. Люди в панике отступали. Им не хватало ни воли, ни веры, ни знаний.

Во мне же сидел чёрт протеста. Послушный ребенок. Но когда мне говорили «направо», хотелось спросить «почему?», и повернуть налево. Папина работа позволяла мне с детства безнаказанно высказывать взрослым всё, что я думал. Если же я допускал бестактность, мама мне потом деликатно на это указывала. Взрослые только мило улыбались, поощряя меня и в дальнейшем так себя вести. Иногда мне не везло. Попадались какие-то странные люди. Люди, не такие как все. Они говорили мягко и вежливо. Были как будто с другой планеты. А знали массу всякого! Я таких раньше не видел. Но что поражало меня еще больше, так это то, что и папа был с ними другим. Мне казалось, что его уже ничего не удивит. Он всегда слушал людей внимательно, но иронично. Но не так было с артистом Михаилом Водяным и писателем Самуилом Маршаком. Папа громко смеялся их шуткам, а широко открытые глаза проявляли неподдельный интерес к собеседникам. Именитый Михаил Водяной поразил меня своим чувством юмора. В споре с ним я даже не смог рассердиться! Еще хуже мне пришлось с Самуилом Маршаком. Великий писатель сообщал мне такие знания, от которых мне приходилось только пыхтеть и потеть. А спорить с ним, уж, не было никакой возможности.