Тогда ты услышал - Криста фон Бернут Страница 19

У Моны не от кого было унаследовать это, не у кого подсмотреть.

После ужина ректор стал в дверях и попросил внимания. Прошло как минимум минуты две, пока в столовой не наступило относительное спокойствие. Больше двух сотен лиц повернулись к входу, и Мона снова почувствовала исходящую от них нервную энергию, как будто всех постоянно било током. Ректор, указав на Мону, представил ее как официальное лицо, ведущее расследование. Попросил всех учеников сотрудничать с ней, если это будет необходимо.

— Если кто-нибудь из вас что-то знает, — обратилась к ученикам Мона, — кроме того, что было рассказано полиции, может обратиться ко мне сегодня или завтра. Я живу в «Гастхоф цур пост», комната 41, телефон 764-41. По этому номеру меня можно застать сегодня и завтра целый вечер. Спасибо. Да, и еще кое-что. Если кто-то не сообщит того, что знает, он становится соучастником преступления. Так работает наше правосудие.

После этих слов она снова села.

Случайно ее взгляд упал на Даннера. Тот совершенно открыто смотрел на нее. Его взгляд выражал интерес и дружелюбие. Она отвернулась.

Что есть правда?

То, что мы подразумеваем под словом «правда», есть не что иное, как субъективное понятие, порождение мозга. Или же принимаемая по умолчанию социальная договоренность видеть вещи именно такими, а не иными.

Зачем нужна эта договоренность? (Qui bono est? ^[10])

Как правило, правящему классу. Он устанавливает нормы, по которым живут, думают, чувствуют, действуют в том или ином обществе. Они влияют на язык, создают осознаваемую действительность и, тем самым, способ понимания окружающего мира.

Например?

Стол называется столом на основании договоренности называть таким образом деревянную доску с четырьмя опорами.

Уже дня два у Берит такое чувство, что за ней следят. Ее соседка по комнате лежит в больнице — у нее грипп. И Берит приходится ночевать одной. И дневать тоже. Как раз со времени этого похода дружбы она поняла, насколько одинока, хотя вокруг нее постоянно были люди. Никто не замечает, что у нее на душе. По крайней мере, так ей кажется. Всегда остаешься одна, когда не можешь никому довериться. Нельзя довериться, зная, что никто не поймет, о чем речь.

Дело же не в словах, Берит. Важны не факты сами по себе, важна правда, которая лежит в их основе. Мы знаем, как звучит эта правда, да? И один в поле воин.

Но в кошмарах Берит постоянно возникает эта жуткая луна, которая однажды унесла всех. Она не может избавиться от воспоминаний о мечущемся пламени свечи в хижине, о моменте, когда Даннер поднялся наверх, — они слышали его шаги над своими головами и тихие глубокие вздохи, когда он забирался в спальник.

Тогда Марко, Петер и Хайко уже распаковали свою травку и прочее дерьмо, прямо на деревянном столе, на котором еще стояли тарелки с недоеденным ужином и полупустые залапанные винные бокалы. Сабина откуда-то, как по волшебству, извлекла одну из стеклянных трубочек с отверстием, которое нужно было закрывать рукой, когда затягиваешься. Потом следовало отнять руку, и получалась дополнительная затяжка. Они смешали все вместе, как в лихорадке. Зеленый турок, тайская трава и марокканское масло. Это была опасная смесь, и все это знали. Они еще до этого, под спагетти по-арабски, выпили по бокалу крепкого красного вина, которое принес Даннер, хотя знали, что алкоголь и наркотики сочетаются плохо.

— У кого-нибудь есть колеса?

Все покачали головами, с сожалением. Еще бы и колес наглотались! Как будто им было все равно.

Петер раскурил трубку, глубоко затянулся и передал ее Сабине. Запах смеси гашиша с другой травой наполнил маленькую узкую комнату, пополз наверх, в спальню, но какая разница! Берит тоже было все равно, заметит ли Даннер что-нибудь, какая-то часть ее даже хотела этого. Спровоцировать его.

Ей хотелось сделать первую затяжку, почувствовать пряный вкус дыма и ощутить сухость во рту после затяжки. Она любила это чувство: медленно растворяешься в реальности, ощущаешь себя смелым и бесстрашным, как путешественник, бесконечно долго исследующий превращения собственного «я». Иногда она превращалась в безмолвный камень, иногда начинала болтать без умолку, слова изливались из нее, как водопад, и ей казалось, что вместо нее говорит кто-то другой. Иногда время и пространство в ее восприятии искажались, минуты становились часами, а предметы, находившиеся прямо перед ней, казались недосягаемыми, словно были далеко-далеко.

В тот вечер все началось как обычно. Подозрительная тишина, пока все курили, безудержный смех потом, разговор, распадающийся на бессвязные предложения.

Они не докурили трубу до конца, хотя их было пятеро, и оставили первоклассное месиво тлеть в трубке, лежавшей в пепельнице. Это должно было их насторожить. Но все равно было поздно. Слишком сильный наркотик был в них, кружил по венам, отравлял чувства, разжигал страхи, превращающиеся в кошмары, которые забывались наутро. Но этого они никогда не забудут.

Сабина встала первой, она была бледной и слегка покачивалась.

— Мне нужно выйти.

И тут же Берит показалось, что стены деревянной хижины наваливаются на них. Тяжелый стол вдруг слегка закачался, пламя свечей становилось все меньше, как будто не хватало воздуха.

— Я с тобой, — сказала Берит.

А там была луна. Холодный угрожающий свет заливал остроконечные скалы напротив. Создавал тени, такие угольно-черные и страшные, что у обеих вырвался вскрик ужаса.

— Помогите, — прошептал кто-то рядом с Берит, которая и сама с трудом двигалась, не говоря уже о том, чтобы кому-то помочь.

Тем временем вышли уже все. Перед ней Петер упал на колени и стал блевать.

— Мне так плохо!

— Мне страшно.

— Я больше не могу.

Луна уставилась на Берит. У нее было лицо. Луна отвечала на мысленные вопросы Берит о вещах, о которых она не хотела знать. О смерти и разложении, об отсутствии безопасности и любви в ее жизни. О раке, зародышевая клетка которого уже притаилась в ней, чтобы затем убить ее или свести с ума (что одно и то же).

— Мне кажется, я больше не могу.

Берит одна в своей комнате. После возвращения из похода дружбы она ее ненавидит. Весь Лесной дом ненавидит, потому что тут все из дерева, точно как в хижине. Она ненавидит скрип половиц, неясные шорохи, которые по ночам издает дерево, когда потягиваешься или сворачиваешься калачиком, или еще что-нибудь, от чего просыпалась Берит. Открыв окно, она слышит вой ветра в высоких соснах, и это тоже напоминает ей о хижине.

Она слышит, как кто-то поднимается по лестнице.

Рывком вскочив, она подбегает к выключателю и включает свет. Потом, дрожа, становится за дверью и прислушивается к шагам, которые нерешительно приближаются. На лбу у нее выступает пот.