Дитя человеческое - Филлис Дороти Джеймс Страница 19

— Это именно то, что волнует людей, то, что им необходимо. Что еще должен предлагать совет?

— Сострадание, справедливость, любовь.

— Ни одно государство никогда не интересовалось любовью, да и не должно ею интересоваться.

— Но оно должно интересоваться справедливостью, — возразила Джулиан.

Ролф нетерпеливо продолжал:

— Справедливость, сострадание, любовь. Это все слова. Мы же говорим о власти. Правитель — это диктатор, надевший маскарадный костюм демократического руководителя. Он должен быть ответственным перед волей народа.

— Ах, воля народа! — воскликнул Тео. — Это неплохо звучит. В настоящее время воля народа — это требование защиты, комфорта, удовольствий.

«Я знаю, что тебя раздражает, — подумал он, — то, что Ксан обладает громадной властью, а не то, как он ею пользуется». В группе не было единства и, как подозревал Тео, не было общей цели. Гаскойном двигало негодование по поводу неправомерного использования названия гренадеров, Мириам — какой-то пока еще неясный ему мотив, Джулиан с Льюком — религиозный идеализм, Ролфом — ревность и амбиции. Как историк, Тео мог бы провести дюжину параллелей.

Джулиан попросила:

— Расскажи ему о своем брате, Мириам. Расскажи о Генри. Только давайте сначала присядем.

Они устроились на скамье со спинкой и наклонились вперед, чтобы лучше слышать низкий голос Мириам. Словно сбившаяся стайка пришедших на службу прихожан, — подумал Тео.

— Генри отправили на остров полтора года назад. За грабеж, отягченный насилием. Хотя никакого насилия не было. Какое там насилие! Он ограбил женщину Омега и нечаянно сбил ее с ног. Он всего лишь толкнул ее, но она упала, а в суде сказала, что Генри бил ее по ребрам, когда она лежала на земле. Это неправда. Я не хочу сказать, что Генри не виновен. Он с детства доставлял нам сплошные огорчения и беспокойство. Но он не бил ту женщину, тем более когда она лежала на земле. Он выхватил у нее сумочку, толкнул и побежал. Это произошло в Лондоне около полуночи. Он забежал за угол Лэдброук-Гроув и попал прямо в объятия Государственной полиции безопасности. Он всю жизнь был невезучим.

— Вы были на суде?

— И я, и моя мать, мы обе были. Отец умер два года назад. Мы наняли Генри адвоката и заплатили ему, но он не проявил никакой заинтересованности. Деньги взял, но ничего не сделал. Мы поняли, что он договорился со стороной обвинения отправить Генри на остров. В конце концов, он ведь ограбил Омега. Этого было достаточно. К тому же он черный.

Ролф нетерпеливо перебил ее:

— Только не начинай всю эту чушь про расовую дискриминацию. Его погубил тот толчок, а не цвет кожи. Человека можно отправить в штрафную колонию только за преступление с применением насилия или за повторный грабеж. У Генри не было судимостей за грабеж, но имелись две за кражи.

Мириам объяснила:

— Это были мелкие кражи в магазинах. Ничего серьезного. На день рождения мамы он украл для нее шарф и плитку шоколада. Он тогда был еще ребенком. Господи, Ролф, ему было только двенадцать! Это произошло больше двадцати лет назад.

— Если он сбил женщину с ног, он виновен в преступлении с применением насилия, бил он ее или нет, — заметил Тео.

— Но он ее не бил. Он оттолкнул ее, а она упала. Он же не нарочно.

— Присяжные, очевидно, решили иначе.

— Не было никаких присяжных. Вы же знаете, как трудно заставить людей заседать. Никому не нужно беспокойство. Его судили согласно новым порядкам — судья и двое мировых. У них есть полномочия отправлять людей на остров. А ведь это пожизненно. Помилования не бывает, оттуда на волю уже не выходят. Пожизненный приговор — до конца дней пробыть в этом аду только за то, что он ненамеренно толкнул женщину. Это убило мою мать. Генри был единственным ее сыном, и она знала, что больше никогда его не увидит. Она потеряла интерес к жизни. И я рада, что она умерла. По крайней мере она так и не узнала самого худшего. — Мириам взглянула на Тео и просто сказала: — Понимаете, он пришел домой.

— Вы хотите сказать, он сбежал с острова? Я полагал, что это невозможно.

— Генри сумел сбежать. Он нашел разбитую шлюпку, которую не заметила служба безопасности, готовя остров к приему осужденных. Все негодные лодки сожгли, но одна была спрятана, или осталась незамеченной, или, возможно, они решили, что ею уже никто не сможет воспользоваться. У Генри всегда были золотые руки. Он втайне от всех починил ее и смастерил два весла. А четыре недели назад, это было как раз третьего января, он подождал, пока стемнеет, и отплыл с острова.

— Это было чрезвычайно безрассудно и рискованно.

— Нет, это было разумно. Он знал, что либо доплывет, либо утонет, а чем оставаться на этом острове, уж лучше утонуть. И он добрался до дома, он вернулся. Я живу… Ну, не важно, где я живу. В общем, в коттедже на краю городка. Он пришел после полуночи. У меня был тяжелый рабочий день, и я собиралась рано лечь спать. Я устала, но мне было как-то неспокойно, поэтому, придя домой, я налила себе чашку чаю, а потом все-таки заснула в кресле. Я проспала всего минут двадцать, но когда проснулась, поняла, что уже не смогу заснуть. Знаете, как бывает — так измотаешься, что усталость берет свое. Нет сил даже раздеться.

Ночь была темная, беззвездная, поднимался ветер. Обычно, уютно устроившись дома, я люблю слушать шум ветра, но в ту ночь звук его был совсем другой — тревожный, завывающий, грозный. Меня охватила тоска, я чуть не плакала, думая о том, что мама умерла, а Генри навсегда останется на острове. Я попыталась стряхнуть с себя это настроение и решила подняться в спальню. И тут раздался стук в дверь. Там есть звонок, но брат не стал им пользоваться. Он дважды слабо стукнул дверным молотком, и все же я услышала. Я подошла к глазку, однако ничего не увидела, только черноту. Было уже за полночь, и я терялась в догадках, кто бы это мог стучать так поздно. Но все же накинула цепочку и открыла дверь. За дверью у стены лежала темная неподвижная фигура. У брата только и осталось сил, чтобы дважды постучать, после чего он рухнул без сознания. Я умудрилась втащить Генри в дом и привести его в чувство. Дала ему супа и бренди, и через час он смог говорить. Ему необходимо было выговориться, и я позволила ему это сделать, баюкая его в своих объятиях.

— В каком он был состоянии? — спросил Тео.

Вместо Мириам ответил Ролф:

— Грязный, вонючий, окровавленный и ужасающе худой. Он шел пешком с камберлендского побережья.

Мириам продолжала:

— Я обмыла его, забинтовала ему ноги и уложила в постель. Он побоялся спать один, поэтому я легла рядом с ним, прямо в одежде. Спать я не могла. Именно тогда он и начал рассказывать. Он говорил больше часа. А я молчала. Я только обняла его и слушала. Потом наконец он умолк, и я поняла, что он заснул. Я лежала, слушая, как он дышит, что-то бормочет. Иногда он стонал и тут же внезапно издавал резкий крик и садился в постели, но мне удавалось успокоить его, и он снова засыпал. Я лежала рядом с ним и молча плакала. Меня охватила такая злость! В груди все пылало, словно там были раскаленные уголья.