Семь сказок о сексе и смерти - Патрисия Данкер Страница 19

Забавно, до чего трудно вспомнить хоть что-нибудь о большинстве мужчин, с которыми доводилось спать. Особенно если это была одна ночь. И ты прилично выпила. Или думала о чем-то другом. То есть, конечно, бывает, что они что-нибудь такое вытворят — вылижут тебя с ног до головы, или вымажут тебе соски шоколадом, или самое невероятное — будут с тобой разговаривать и внимательно слушать все, что ты скажешь. А так — не то что забываешь имена и как они выглядели, а словно их вообще не существовало. Ты сотворила их из воздуха, и они растаяли. Воображаемые любовники. Все равно большинство женщин только воображают хороший секс. Неудержимый, в самолете. Приходится. А то вообще нечего будет вспомнить. В школьные годы я мастурбировала, читая “Джен Эйр”, но мне понадобилось двадцать пять лет, чтобы понять, почему мистер Рочестер так сексуален. Ну, ясное дело, он годится ей в отцы, и если она не Красавица, то уж он, несомненно, — Чудовище. Но дело не в том, что у него сапоги и кнут, хоть и это не лишнее. Главное — он разговаривает с ней. По-настоящему разговаривает. И слушает, что она говорит ему в ответ.

Когда-то я жила в Кельне, и у меня был парень по имени Ланге. Он был очень высокий. “Ланге” значит “высокий”. Ну вот он и соответствовал. Я очень ясно помню его машину. “Ситроен-диана”, светло-голубой, весь побитый и заплатанный, дребезжащий и звенящий пустыми бутылками. Ланге заезжал за мной в сумерках, и мы громыхали по мощеным улочкам так, что у нас зубы клацали. На самом деле я не помню, был ли он высоким. Мне кажется, что он был выше меня — из-за имени. В машине мы курили коноплю. Это я помню потому, что было очень трудно ее крошить на тонкую папиросную бумагу, когда машину постоянно подбрасывало. Ланге, видимо, говорил по-немецки, раз он был немец. Я знаю немецкий, так что я, должно быть, тоже говорила с ним по-немецки. Но этого я не помню. А ведь он мне, наверное, нравился, иначе я бы не помнила машину. Я и сейчас отчетливо вижу захватанную приборную панель и его большую руку на передаче. Светлые волоски на этой руке. Потом, если опустить взгляд, натыкаешься на массу каких-то инструментов, кассет, салфеток, окурков, рваные дорожные карты, потрепанные книжки, билеты на метро и открытку из Мюнхена. На ней — отель “Vier Jahreszeiten” [7]: зеленые купола и своды, мягкие ковры и серебряные подносы. В таком отеле Густав фон Ашенбах [8]обедал, должно быть, со своими издателями. Но сам Ланге? Жил ли он в студенческом общежитии? Я думаю, он был студент, поскольку штудировал конспекты лекций, спал допоздна и работал в баре. Но не помню, чтобы он ходил на семинары. Кровать я тоже не помню. Не помню никакого секса. Не помню его лицо и голос. Он был блондин, светлее меня — я однажды расчесывалась его щеткой, которая застряла в бардачке среди разного мусора, и на ней остались его волосы. Длиннее и светлее моих.

Я как-то спросила маму об этих странных черных дырах в памяти, где пропадают тела и лица, и она сказала: не волнуйся, это было двадцать пять лет назад, и ты наверняка была под кайфом. Я ответила, что могу поспорить: она-то помнит мужчин, с которыми спала, на что мама сказала: да, но это нетрудно, поскольку был только твой отец. Ну хорошо. Предположим, мне просто есть что забывать. Но это не объясняет фокус с исчезновением. Куда девается все эротическое? Ну, может быть, не все. Это было двадцать пять лет назад.

Я изучала кое-какие бумаги восемнадцатого века, хранившиеся в архивах Бамберга, в Западной Германии. Я была тогда совсем молодой, война во Вьетнаме еще не закончилась. Мне было очень интересно разбирать готический шрифт старинных документов. Мне нравилась моя работа. Но денег у меня было немного, так что жила я в молодежном общежитии. Там не было ни бара, ни комнаты отдыха, — только столовая, кухня и спальни с койками и колючими одеялами. Обычно к вечеру я так уставала, что мне оставалось только послушать немецкие марши по транзистору и отключиться. Но в последний вечер в Бамберге я решила куда-нибудь сходить. Так что я приняла душ и прошла полмили до такого бара, который выглядел относительно безопасным.

В Бамберге располагалась огромная американская воздушная база, у черты города, обнесенная забором из колючей проволоки. Там было полно солдат, имелась взлетно-посадочная полоса для ядерных бомбардировщиков. Плакат на английском языке гласил: “Быстрое реагирование”. Однажды утром, поджидая автобус, я исправила букву “о” на “пацифик”. По-моему, граффити — хорошая вещь. Разновидность свободы слова. Берлинская Стена в те дни была еще на месте и не очень далеко. Русские считались врагами и могли напасть в любую минуту. И мы были готовы встретить их во всеоружии. Но американские солдаты, толкавшиеся в баре, совершенно не интересовались войной. Они интересовались бильярдом, английской рок-музыкой и немецким пивом. Всего этого в баре было предостаточно.

Ни одна женщина, дорожащая своей задницей, не зайдет в бар, набитый мужчинами, не оглядевшись как следует. Уровень шума превышал любые предписанные пороги децибелов, и я решила, что долго здесь не задержусь. Это решение дополнительно окрепло оттого, что я оказалась в баре единственной женщиной. Никто из мужчин не обратил на меня внимания. Я выглядела в точности, как они: в джинсах, футболке и военном жилете, только волосы у меня не были обриты и не топорщились ежиком. Я устроилась в темном углу рядом с единственным длинноволосым человеком в баре. На нем были джинсы, жилет и круглые темные очки. Там, где у других красовалась сдвоенная нашивка с надписью “Армия США” и именем, у него было просто написано “КЕЛЛИ”. “Армия США” была содрана.

Из галдящей массы мужчин вынырнул бармен. Он был похож на Дракулу — весь в черно-белом, окруженный плотным облаком тестостерона.

— Принеси ей пива, — скомандовал Келли на киношном английском Хамфри Богарта, не глядя на меня.

— Большое спасибо, — сказала я чопорно.