Колыбельная - Владимир Данихнов Страница 19

Танич не верил в существование зла. В существование добра он тоже не верил. Он верил только в то, что мог пощупать или хотя бы увидеть. Впрочем, в существовании увиденных и ощупанных предметов он тоже сомневался; они существовали тогда, когда он видел их и щупал; в другое время они, по его мнению, не существовали. Приятель Танича, который любил выпить, сказал, что жизненная философия Танича называется, кажется, солипсизмом. На следующий день приятель Танича разодрал себе горло, падая в нетрезвом состоянии с лестницы, и умер, пока ехала «скорая». Танич в тот день уехал с Настей отдыхать в Евпаторию: он не знал, что приятель погиб. В Крыму они с Настей посещали достопримечательности. Насте больше всего понравилось Ласточкино гнездо, а Таничу — подземная база подводных лодок в Балаклаве, потому что после разграбления в девяностые там до сих пор было мрачно, пусто и сыро. Он даже хотел убить кого-нибудь в темных закоулках этой базы во время экскурсии, но так никого и не убил, потому что отвлекся на разглядывание темных, сырых стен, которые так и дышали подземным холодом. Вернувшись из Евпатории, он ждал от приятеля звонка, чтоб рассказать ему о поездке, но сам первым не звонил, потому что считал себя выше этого. Приятель никак себя не проявил, и Танич забыл о нем. Через полгода случайно узнал, что приятель умер; с трудом мог вспомнить, кто это. Немного позже они с Настей разошлись, и Танич уехал жить в южный город, отравленный пылью и копотью. На новом месте Танич никак не мог найти себя. Ему казалось, что его связали по рукам и ногам и не дают дышать. Время он проводил с пользой для организма: спал. Однажды он проснулся среди ночи в холодном поту и отчетливо вспомнил погибшего приятеля; тот исчез из его жизни и из жизни вообще, но, без сомнения, когда-то существовал. Танич вспомнил, что приятель всё время ходил за ним по пятам, как преданная собачка, а Танич демонстративно игнорировал его. Возможно, несчастный хотел, чтоб такой одаренный человек, как Танич, стал ему настоящим другом, но Танич держал дистанцию. Теперь приятель погиб, а Танич не помнит его имени. Вероятно, такая судьба ждет и его: он умрет, и никто его не вспомнит.

Танич решил напомнить о себе миру. Он оделся в незаметную городскую одежду, взял в руки серый зонт и вышел на улицу. Он чувствовал себя охотником, обозревающим богатые охотничьи угодья. Накрапывал дождь, солнце скрылось за крышами домов. Автомобили ехали навстречу неведомой Таничу жизни. На высокой платформе перед гипермаркетом стоял молодой человек. Он громко рекламировал скидки на продукты питания. Лицо молодого человека выражало печаль; его бросила любимая девушка, потому что после смерти сестры он ударился в меланхолию. Молодой человек едва не плакал, но продолжал стойко рекламировать скидки. На нем был костюм куриного окорочка, потому что куриные окорочка пользовались спросом среди потребителей. Танич следил за поведением молодого человека; он больше не чувствовал себя охотником: тоска съела остальные чувства. Молодой человек спустился с платформы и пошел напролом через проезжую часть, невзирая на уличное движение. На него кричали и требовали убраться с дороги. Какой-то мужчина вышел из «вольво», чтоб набить молодому человеку морду, но тут же вернулся на водительское место и опустил голову на руль. Он был потрясен аурой тоски, которая окружала молодого человека. Другой мужчина тоже вышел из машины, чтоб поколотить молодого человека за то, что тот нахально попирает правила дорожного движения, но никакой ауры не почувствовал и зарядил молодому человеку кулаком в печень. Молодой человек упал на колени и пополз к тротуару. На тротуаре он сел, снял с себя костюм куриного окорочка, чтоб снова ощутить себя человеком, и замер, потому что никаких изменений не почувствовал. Прибежал запыхавшийся менеджер супермаркета. Он отчитал молодого человека за недостойное поведение, забрал костюм и, сунув его под мышку, пошел обратно. Нельзя сказать, что он не понимал чувств молодого человека: его самого недавно бросила жена, но работа есть работа. Молодой человек еще немного посидел, с трудом соображая, что он здесь делает, затем нырнул в распахнувшиеся двери пузатого автобуса и укатил. Танич, наблюдавший эту сцену от начала и до конца, откровенно скучал. Он хотел какого-нибудь крупного события вроде падения метеорита или хотя бы урагана, но ничего подобного не происходило. На перекрестке его сфотографировала полная девушка в кожаной куртке; она подошла к Таничу и спросила, не хочет ли он получить свою фотографию в распечатанном виде. Танич сказал, что хотел бы, чтоб кто-нибудь сфотографировал, как он вынимает внутренние органы из убитых им детей; такую фотографию он бы с удовольствием получил в распечатанном виде. Девушка не расслышала его. Она давно не слышала никого, кроме себя, и постоянно спрашивала у людей, не хотят ли они получить в свое распоряжение фотографию, которую она только что сделала. Если ее спрашивали, сколько это будет стоить, отвечала: пятьдесят рублей. Больше она ничего не слышала и не говорила и жила как рыба в аквариуме, перемещаясь в определенных ею самой границах изо дня в день, с зеркальным фотоаппаратом в белых от недостатка солнечного света руках.

Дождь усилился. Танич свернул в подворотню, обнаружив там бетонный козырек, под которым можно спрятаться от непогоды. В глубине темной подворотни раздавались голоса. Мужчина ругал женщину, женщина оправдывалась прокуренным голосом. Послышался звук шлепка, всплеск и чавканье грязи. Мимо Танича, не заметив его, прошел мужчина в кожаном плаще и бейсболке; он улыбался. Танич подождал немного и окунулся в мрак подворотни. На асфальте, спиной к кирпичной стене, ногами в луже, сидела сильно накрашенная женщина в белой шубе. Шуба промокла; женщина напоминала в ней больную овцу. Женщину звали Зина. Она поссорилась со своим женихом Мишей, который захотел, чтоб она сделала ему минет в подворотне, и он ударил ее по лицу. Зина упала в лужу и отползла к стене, дрожа от холода и отчаянья. Миша ушел; она умоляла, чтоб он не уходил, но он ее то ли не расслышал, то ли Зина умоляла его в мыслях, спутав фантазии с реальностью; в любом случае его рядом не стало. Вместо него из темноты вышел незнакомый мужчина в непримечательной серой одежде. Он молча смотрел на Зину сверху вниз. Зина хотела попросить его о помощи, но промолчала. Мужчина протянул ей руку. Зина испугалась этой бледной руки с длинными шевелящимися пальцами.

— Уходи, — попросила она шепотом.

— Хватайся, — велел мужчина.

Зина не посмела ослушаться. Страх ушел. Она почувствовала обычную пустоту в голове, словно ее голова была стоящим на плите чайником, в котором выкипают последние мысли. Мужчина привел ее в квартиру, захламленную антиквариатом, пропахшую мужским потом и пивом. Велел раздеваться. Зина разделась, потому что предпочитала слушаться мужчин. Вся ее жизнь была построена на послушании. Она знала, что, если не будет слушаться, ее побьют. Сначала ее бил отец, потом молодой человек, с которым она встречалась, затем сутенер. Мужчина повесил шубу сушиться, порылся в шкафу и нашел для Зины платье; оно было старомодное и на размер больше, чем надо, но Зина его надела. Мужчина принес ей чашку горячего чая. Зина не любила чай. Она вообще не любила безалкогольные напитки, предпочитая пить коньяк, но всё равно взяла чашку и выпила чай до дна. Мужчина сидел на полу рядом с грудой старых пластинок. Зина спросила, как его зовут; он не ответил. Зина опустилась рядом с ним на пол, стала перебирать пластинки. Пластинок было много. Зина не узнавала имен исполнителей, потому что никогда не интересовалась музыкой. Она выбрала пластинку наугад и протянула мужчине, чтоб он поставил ее, но тот будто не заметил протянутой руки.