Вор во ржи - Лоуренс Блок Страница 19

— Ну-ну.

— Но это кончилось, — вздохнула она и допила свою порцию. — И ты прав, у нее была пара крыльев, которые могли унести тебя на луну, так что черт с ней. А как у тебя?

— С крыльями неважно.

— Я имею в виду твои отношения с Элис-без-крылышек? Успешно?

Я опустил глаза.

— Берн?

— Джентльмены об этом не говорят, — напомнил я.

— Я знаю, Берн. Поэтому я и спрашиваю тебя, а не принца Филиппа. Все благополучно?

Когда женщина сама напрашивается в гости, постель представляется очевидным следствием. Но я не собирался спешить. Большую часть вечера мы провели в разговорах о ее отношениях с другим мужчиной, мужчиной, который был легендарной, загадочной и романтической фигурой. Удачная ли это прелюдии к сексу?

Так что, выбирая, какую поставить музыку, я решил пластинку Мела Торме оставить на полке. Это поразительная запись, но в данную минуту я не был уверен, что она соответствует моменту.

Пока для нас играл Колтрейн, она еще кое-что рассказала про Гулливера Фэйрберна. О том, как каждые пару лет он изобретал себя заново, придумывал новое имя, осваивал новый стиль жизни, переезжал в другой район страны. Она объяснила, что ему было легко оставаться неузнанным, потому что на самом деле никто не знал, как он выглядит, следовательно, никто и не мог его узнать на бензоколонке или в супермаркете. Большую часть покупок он оплачивал наличными, а когда приходилось выписывать чек, он выписывал его на то имя, которым пользовался в данный момент, а для подтверждения у него в бумажнике имелась целая пачка удостоверений личности. Он ни с кем не общался, не заводил друзей.

— Мы жили сами по себе, — рассказывала она. — Это было достаточно просто, тем более там, где мы жили. Он вставал первым, до рассвета, писал свою дневную норму до завтрака, который обычно готовил сам. Потом мы уходили из дома. Мы совершали долгие пешие прогулки или отправлялись куда-нибудь на машине, ездили в разные индейские поселения. Его очень заинтересовала керамика Сан-Ильдефонсо. Он выяснил, кто у них в поселении лучший гончар. Оказалось, что это женщина, мы провели у нее несколько часов, и в итоге он приобрел небольшую круглую вазу, которую сделала ее мать. Мы привезли ее домой в Тесаке, он поставил ее на стол и процитировал стихи Уоллеса Стивенса о том, как поставить кувшин на холм в Теннесси. Знаешь эти стихи?

Я кивнул:

— Но не уверен, что понимаю их смысл.

— Я тоже, но тогда мне казалось, что понимаю. А ваза, или кувшин, называй как хочешь, сохранилась у меня до сих пор.

— Он купил ее тебе?

— Он оставил ее мне. В тот день, когда я к нему приехала, он сказал, что я могу оставаться столько, сколько захочу, и что он надеется, что я никогда его не покину. Но он меня может покинуть.

— Он так и сказал?

— Констатировал факт. Небо голубое, онтогенез рекапитулирует филогенез, и настанет день, когда ты проснешься, а меня не будет.

— Звучит как песня в стиле кантри, — заметил я, — хотя Гарту Бруксу было бы непросто убедительно выговорить «онтогенез рекапитулирует филогенез».

— И однажды утром я проснулась, — продолжала она, — а его нет.

— Так просто? И у тебя не было никакого предчувствия?

— Может, должно было быть, но — нет. На самом деле сначала я не поняла, что он исчез насовсем. Он оставил машину, не взял ничего из одежды. За несколько недель до этого он отправил по почте рукопись своей книги. Я решила, что он отправился на прогулку — он делал так время от времени. А потом обнаружила записку.

— «Все было отлично, но это лишь эпизод».

— Ты почти угадал. Это были строчки из Суинберна. «Любовь расцветает — и любовь увядает. У завтра нет слов для вчера».

— Это гораздо понятнее, чем Уоллес Стивене.

— По крайней мере, мне не пришлось теряться в догадках. Там еще был постскриптум, который я долго помнила наизусть, но сейчас забыла. Он написал, что я могу оставаться в доме сколько пожелаю, что арендная плата внесена по июнь, то есть на шесть недель вперед. В верхнем ящике секретера он оставил деньги и билет до Нью-Йорка. Я могу использовать билет или сдать его, а на вырученные деньги поехать куда захочу. Я могу делать что угодно со всем, что находится в доме. Он выписал доверенность на машину на мое имя, и бумага лежит в бардачке, я могу ездить на ней или продать ее — как мне захочется.

— А ты разве могла водить? Я слышал, тебе было четырнадцать.

— К этому моменту мне было семнадцать, но водить я так и не научилась. Я хотела попросить соседа отогнать ее к дилеру, чтобы продать, но в итоге оставила там, где она была, равно как и все, что было в доме. Я упаковала чемодан, который купила в Гринвиче, взяла черный горшок из Сан-Ильдефонсо и завернула его в белье, чтобы не разбить. Он и не разбился. Он до сих пор у меня.

— И ты улетела в Нью-Йорк?

— Почти. Я приехала на автобусе в аэропорт, зарегистрировалась. Потом, когда объявили посадку на мой рейс, я просто подхватила чемоданчик и ушла из аэропорта. Конечно, я могла вернуть билет, но мне это показалось слишком хлопотным. У меня хватало денег, чтобы уехать в Сан-Франциско на «Грейхаунде», туда я и уехала.

— Со всей одеждой и черной вазой.

— Я сняла комнату в злачном квартале. Развесила одежду в шкафу и поставила вазу на буфет. И не читала никаких стихов.

— Тебе было семнадцать.

— Мне было семнадцать. Я имела публикацию, провела три года со знаменитым романистом, который ежедневно читал мне лекции о писательском мастерстве, но с того момента, как покинула Коннектикут, я не написала ни слова. И я была девушкой.

Колтрейн закончился, теперь мы слушали Чета Бейкера.

— Девушкой, — повторил я. — Ты употребляешь это слово в метафорическом смысле или?..

— В буквальном. Virgina intacta, или как это там будет по-латыни.

— Он, э-э, не интересовался?

— Очень даже интересовался. Мы занимались сексом почти каждый день.

— Он побывал в Амазонии, — предположил я, поразмыслив. — Он плавал там голышом и встретился с кандиру.

— Никакого хирургического вмешательства, — покачала она головой. — И никаких функциональных проблем. Он просто не вкладывал что положено куда положено. Он проделывал множество других вещей, но девушка, приехавшая в Сан-Франциско, формально оставалась девственницей.

— Как это?

— Он никогда не объяснял. Гулли вообще не любил объяснять свое поведение. Может, это как-то было связано с моим возрастом или с моей девственностью. А может, он так поступал и с другими женщинами. Может, у него был болезненный страх отцовства. А может, для него это было своего рода экспериментом или все дело в периоде, который он тогда переживал. Я старалась не задавать вопросов, если чувствовала, что он не хочет на них отвечать. Он бы сделал такую разочарованную гримасу… и все равно бы не ответил, так что я научилась не спрашивать.