Эксклюзивный грех - Анна и Сергей Литвиновы Страница 18

Все время Дима нырял в полуизвестные, малоизвестные и вовсе неизвестные эпизоды маминой жизни, погружался в них, барахтался и сожалел, что мамы нет. И некого ему теперь расспросить: что стояло за этими письмами, записками, фотографиями, театральными программками, грамотами?.. Потом Дима вдруг спохватывался: чего ж я отвлекаюсь?! Выныривал, умственно отряхивался от очередного эпизода маминой жизни. А потом снова нырял – и опять оказывался неизвестно где; но, во всяком случае, вдали от цели своих разысканий.

Переписанные ясным маминым почерком стихи Мандельштама… Его собственная тетрадь по истории за пятый класс двести одиннадцатой ленинградской школы с оценкой “пять с плюсом”… Ее недописанный конспект “Материализма и эмпириокритицизма”…

При подобном, безалаберном, поиске Дима если и мог что найти, то только случайно. Вот и выпорхнула невзначай из одной из папок отпечатанная на мелованной бумаге Почетная грамота. На обложке – Кремль, красный флаг и серп с молотом. Дима открыл грамоту. На развороте – вождь в профиль и слова: “Первая производительная сила всего человечества есть рабочий, трудящийся”. Подпись: “В. И. Ленин”. А на соседней странице – впечатанный старательной машинкой текст:

Администрация, партбюро и профком поликлиники

Ленинградского технического университета

Награждают

ПОЛУЯНОВУ ЕВГЕНИЮ СТАНИСЛАВОВНУ

За инициативную добросовестную работу и в связи с 60-летием Великой Октябрьской социалистической революции

Главный врач А. М. СТАВНИКОВ

Секретарь партбюро К.К.ПРОКОПЕНКО

Председатель профкома Р.А. МИТРОФАНОВА

Г. Ленинград

5 ноября 1977г.

"Ну, вот оно, – почти равнодушно подумал уставший от поисков Дима. – Все сошлось. Полуянова, Ставинков, Митрофанова. Значит, все они, трое, работали в студенческой поликлинике в семьдесят седьмом году. И, наверное: до семьдесят седьмого. И какое-то время – после. В те годы люди подолгу трудились на одном месте… А тетя Рая, оказывается, председателем профкома была… Ну и что мне это дает?"

Надя. То же самое время

Надя в очередной раз набрала Димин домашний номер – он молчал. Позвонила на мобильный – звонок прошел, но длинные гудки были ей ответом. “Он не хочет со мной говорить, – отстраненно подумала она. – Телефон высветил ему мой номер, и он не берет трубку. – В другой момент она была бы уязвлена – но не сейчас. По сравнению с горем от потери матери блекла любая личная досада. – Дима, наверное, на похороны к моей маме не хочет идти. Почему ж он такое участие к ней проявлял, пока она была жива?.. А вдруг с ним самим случилось что?"

Однако долго Надя о Диме не думала. Назавтра предстояли похороны, поминки… Полно хлопот.

Дима. То же самое время

Определитель Диминого мобильного телефона высвечивал Надины звонки. Но он не отвечал: чувствовал, как ему тяжело сейчас будет выговорить любые, пусть стандартные, слова соболезнования. К тому же на похороны, вторые за неделю, идти будет тягостно. Поэтому он поступал, как подросток: не брал трубку – словно скрывался от влюбленной одноклассницы. Словно прикидывался больным, чтоб не идти на нелюбимый урок. “Бог меня простит, – оправдывал он себя. – Пока тетя Рая была жива, я делал все, что мог”.

Давно стемнело, а он продолжал копаться в маминых архивах. К двенадцати ночи Дима, кажется, просмотрел все. Кучка отобранных им документов помещалась на журнальном столике.

Он нигде не смог обнаружить мамины дневники. И вообще – в архиве оказалось до обидного мало записей, сделанных ее рукой. Ну, писем нет – это понятно. Мама не из тех, кто пишет письма под копирку. Но нет и его писем, адресованных ей. А он их писал. Например, в Дрезден, где мама провела полгода по обмену (кажется, в начале восьмидесятых). Или в дома отдыха. (Бывало, мама отправлялась в отпуск без Димочки: вот трагедия была, пока ему не стукнуло четырнадцать. И, прямо скажем, радость – когда он стал старше.) Но его письма отсутствовали. Не имелось и маминых дневников.

А ведь было и то и другое! Должно было быть!

Правда, нашлось кое-что, связывающее маму с Ленинградом, с тетей Раей, с Аркадием Михайловичем Ставинковым, со студенческой поликлиникой.

Во-первых, Дима откопал четыре поздравительные открытки. Одна с Восьмым марта, две – с Первомаем и одна – с Новым годом, адресованные из Ленинграда в столицу и подписанные инициалами А.М.С. Три открытки, датированные восемьдесят пятым годом (они с мамой тогда только-только перебрались из Питера в Москву). Еще одна – восемьдесят седьмым годом. В первых трех посланиях А.М.С. – то есть главврач Аркадий Михайлович Ставинков – передавал “горячие приветы ДД” – стало быть, Диминому отчиму. В последнем поздравлении приветов ДД не было – к тому времени гордая Евгения Станиславовна уже разбежалась с Диминым “папой номер два”, и, выходит, главврач о сем факте откуда-то знал.

Все четыре открытки от Аркадия Михайловича были выдержаны в духе слегка индифферентного поздравления от бывшего коллеги по работе. Однако почудилось в них Диме нечто большее. Некая сдержанная, затаенная и неудовлетворенная страсть. К примеру, следующий пассаж (из последней открытки, когда мамин “муж номер два” уже исчез далеко и надолго): “Мне часто снится Ваше лицо со светлой прядкой, склоненное над писаниной…” Интересно, что мама отвечала Аркадию Михайловичу на подобного рода признания? Наверное, хранила гордое молчание – раз переписка оборвалась… А может, она вовсе не оборвалась, а, напротив, стала более страстной? И вследствие этого оказалась уничтоженной? Что гадать!.. Пожалуй, об этом ему уже не суждено узнать…

Еще в стопке отобранных Димой документов имелись три фотографии. Одна из них запечатлела, очевидно, эпизод внутриполиклинического междусобойчика. О сем свидетельствовала казенная меблировка; столы, покрытые не скатертями, но белой бумагой; разнокалиберные рюмки. По бумажной гирлянде, протянувшейся вдоль стены на заднем плане, можно было предположить, что праздновали Новый год. Костюмы людей, изображенных на фото (длинные воротнички кофточек, широкие лацканы пиджаков, рубашки с планками), и их прически (“видал-сэссун”) свидетельствовали, что действо происходило в поздние семидесятые. На черно-белой картинке были изображены трое: в первой даме Дима безошибочно распознал маму – лет на двадцать моложе. Второй была тетя Рая. Естественно, тоже моложе на два десятилетия. “Черт возьми, – подумалось Диме, – а обе они хорошенькими были! Жаль, что мы не в одно время родились. Вот бы я за обеими приударил!.. А тетя Рая на Надьку похожа. Точнее, конечно, наоборот: Надька похожа на нее, молодую”.

Третьим на давнем снимке – являя, так сказать, идейный центр композиции – был мужчина. Слегка старше (или, во всяком случае, солидней) обеих дам, импозантный, тонкогубый, он сидел между ними с рюмкой в руке и снисходительно щурился в объектив. С одной стороны к мужчине клонилась тетя Рая. Однако мужик, напротив, как бы перенес центр тяжести своего тела – и своего внимания – в противоположную сторону, к маме. А та всей своей позой демонстрировала, что она полностью безразлична к его интересу.