Маска Лафатера - Йенс Шпаршу Страница 18

Уже в 1777 году появляется анонимная листовка следующего содержания:

Взгляни на быстро, целеустремленно шагающего долговязого, худощавого мужчину с бледным лицом, крупным носом, большими глазами, острым подбородком и тощими икрами! Всмотрись в него, сложившего губы в вымученной улыбке, возведшего взор свой к небу! Видишь ли ты его выпирающий сверху и ужатый внизу, буквально нависший над глазами и носом лоб в лоб? Если видишь и не узнаешь фантазера и мнимого провидца, легковерного поборника новизны и всеобъемлющего, но серьезной мысли лишенного сочинителя, — значит, ты не читал «Физиогномику» Лафатера.

Между тем Лафатер со временем все больше напоминает такие злорадные карикатуры, распространяемые о нем недоброжелателями.

Там, где теряется во тьме связь души и тела, как некое связующее звено, возникает магнетизм, в ход пускается таинственная природная и духовная сила. Теперь наш герой уже не общается с Гердером и Гёте, а выбирает себе компанию совсем иного пошиба: Калиостро и Месмера.

Когда заболевает его жена, он магнетически воздействует на нее, и в состоянии транса, разговаривая во сне, она сама диктует ему все необходимые методы лечения, которые незамедлительно приводят к полному выздоровлению.

Жена-то здорова, да теперь с самим Лафатером неладно. Болен навязчивой идеей: он — избранник Божий, не более и не менее. В дальнейшем он избавляет мир от скучных и надоедливых рассуждений, ибо гениальность — так он вынужденно признается самому себе — есть нечто, «чему и не обучишь, и не выучишься». Вместо того чтобы публиковать пространные трактаты, он осыпает современников своими короткими заметками. Его вдохновение бьет через край, пугая своей плодовитостью, — оно становится чем-то вроде наваждения. Друзьям, врагам и людям совершенно незнакомым рассылаются сотни карточек с такими фразами, как «От меньшего к большему» или «Господь славит день, а день славит Господа, что равнозначно!». Такими афоризмами и многозначительными сентенциями он щедро одаривает мир. Лафатер ведет себя все страннее и уже вещает, подобно оракулу.

1797 год. — Гёте, некогда добрый друг, в Цюрихе!

«Гёте я видел лишь издали. Ни малейших сношений со мной он более иметь не желает. Впрочем, даже Савл смог превратиться в Павла… Возможно, Гёте еще не безнадежен и может стать христианином, какой — бы смешной ни казалась ему нынче эта мысль…» — печалится Лафатер в одном из своих писем.

Дабы «вооружиться» против подобных поворотов судьбы, Лафатер выводит различного рода правила для познания как себя самого, так и окружающих людей. Например, он делает следующее весьма полезное открытие:

«Как часто, слыша от людей очередную гнусность, впадаю я в искушение, желая отныне презирать человечество в лице всех его отдельных индивидуумов. Однако стоит рассмотреть эту гнусность повнимательней, разложить по полочкам же представшие предо мной обстоятельства, и вижу я, что свершивший гнусность либо бесплодный мечтатель, либо „случайный“ глупец. Открытие „внезапной“ глупости, от наплывов которой порой не застрахованы мудрейшие, лучшие, святейшие люди, позволило мне смириться с природой души человеческой».

Во время французской оккупации Цюриха в сентябре 1799 года Лафатера ранит пуля, выпущенная гренадером из ружья. Незадолго до этого Лафатер принес ему стакан вина и хлеб, но затем вспыхнула ссора. Рана опасна — пуля пробила руку и грудь.

«Я обнимаю тебя, друг! Сам того не зная, ты сделал добро».

Этими туманными словами Лафатер позднее прокомментирует поступок стрелявшего.

Боли от раны зачастую невыносимы. Лафатер теряет силы с каждым днем. Проповеди, которые он усердно пишет или диктует, не вставая со своего ложа, приходится читать другим. Второго января 1801 года он совершает единственный еще возможный в данной ситуации поступок — он умирает.

Примерно так. Вся жизнь в кратком обзоре. Действительно, пока немного.

Кроме того, все это представлялось мне скорее карикатурой на Лафатера. Несомненно, биографические очерки почти всегда приобретают неизвестное сходство с романом. Многое приходится опускать, сжатость изложения неизбежно приводит к сгущению красок, а в результате из-под руки биографа выходит этакая искусственная фигура, безжизненно болтающаяся на тонких нитях, подобно марионетке. Лафатер, представший передо мной в этом наброске, являл собою не столько человека, сколько неодушевленную конструкцию из безумных идей и дат.

Я прошерстил все свои бумаги и наконец-то нашел искомый листок — маленький регистрационный талон из Центральной цюрихской библиотеки, на обороте которого после ночного разговора с Хафкемайером написал ключевые слова, указывающие нужное направление в работе: «маскарад», «женские истории». Оба слова были дважды подчеркнуты.

Туманно, крайне туманно. Где и как найти этому применение?!

Единственной зацепкой, ведшей в направлении «любовных похождений», была статья, скопированная мною еще в Цюрихе из книги об истории физиогномики и помеченная словами «Лафатер/Секс!!!/Криптограмма». Тема криптограмм Лафатера заинтересовала меня после встречи с фрау доктором Сцабо.

Криптограммы родом из Греции, и значение их примерно таково: зашифрованные тексты, имеющие тайный, двоякий смысл. Скрытое содержание. С этим ясно. В восемнадцатом веке такие вещи были в большой моде. Неясно другое — почему именно Лафатер являлся столь ярым шифровальщиком собственных записей. Таилась ли здесь какая-либо глубокая связь с физиогномикой? Что мы имеем? Внешность текста — в некотором роде его лицо. А в нем скрывается потаенный смысл, к которому предстоит найти ключ.

Так или иначе, в упомянутой статье Штефана Ригера речь идет о «Тайном дневнике наблюдений за самим собой». Дабы иметь возможность открыто вещать и исповедоваться и в то же время чувствовать себя раскованно, Лафатер в дневнике зашифровал все более или менее щекотливые и, возможно, компрометирующие его моменты. Таким образом, это хоть и признания, но сокровенные. Играя своими криптограммами, Лафатер тем самым и с публикой затевает удивительную двойную игру: откровения — да, но на языке, не известном никому, кроме него.

Нет, секунду, один-таки нашелся! К.А. Кортуму (1745–1824), пчеловоду, поэту и специалисту по шифровальным текстам, удалось найти ключ к тайнописи Лафатера.

Несуразность, замеченная в одном из цитируемых Ригером мест, заключалась не в самой записи, а в следующем обстоятельстве: на момент написания Лафатер, по идее, должен был пребывать в глубочайшей скорби, вызванной смертью горячо им любимого друга юности. Там же настораживает и другой эпизод из дневника, где речь заходит о женщине, которая «куда больше убивалась из-за стоимости похорон, нежели из-за потери супруга».

Как бы люди ни истолковывали подобные строки, но сам Лафатер, благочестивый пророк, отлично понимал природу душевного разлада, происходящего в его собственном «Я».

Объяснение причин подобной сдержанности и скрытности Лафатера таится на загадочной странице 130, где криптограмма содержит описание весьма болезненных для него, да и отнюдь не благовидных, притом повлекших самые непредсказуемые последствия, событий вечера И января 1769 года. Зашифрованное предложение, состоящее из знаков и символов латинского и греческого языков, а также плюсов, что, как известно, обозначает пробел, содержит также и ключ к собственной расшифровке. Игнорируя «слепые» греческие буквы и пробелы «+», вы обнаруживаете в тексте любопытную двойственность: valent omnes litterae, [11]за исключением греческих — они не в счет, — сие зашифрованное послание к читателю, помимо всего прочего, живописует такой возмутительный секрет, как происшествие в спальне с участием нескольких действующих лиц, причем повествование ведется на трех языках. «Я поцеловал женушку», — начинает он на никудышном французском, «изверг на нее свое семя» (это уже по-немецки), «да и проводил ее до самых кишок!» — последнее для пущей выразительности писано по-испански.