Особенности национальной милиции - Михаил Серегин Страница 18

– А у меня еще колбаса для бутерброда есть, – поддержал парня брат.

Курсанты вошли в столовую и огляделись: Фрол Петрович сидел на своем, специально отведенном месте у окна, за которым открывался прекраснейший вид на беговую дорожку, и уминал специально приготовленное тетей Клавой картофельное пюре без соли с морковной котлеткой. На его лице нарисовано было упоение пищей и неземное блаженство не столько из-за того, что повариха сегодня расстаралась и приготовила отменный завтрак. Отменной эту заячью еду вряд ли можно было назвать. Просто Садюкин прочитал в каком-то журнале, что пища лучше усваивается организмом, если поедать ее с добрыми чувствами и с улыбкой на устах. Взяв это на заметку, тренер теперь появлялся в столовой не иначе, как глупо растянув рот от уха до уха. От этого у новеньких курсантов, не знакомых еще с особенностями учебного заведения, в которое они поступили, порою возникали сомнения в умственной нормальности одного из преподавателей, в остальном же казусов никаких не происходило, не считая тех, что возникали не без доброго участия уже известной нам троицы.

Итак, Садюкин сидел за столом, улыбаясь всему свету. Подложить в таких условиях куриную ножку и колбасу, оставаясь при этом незамеченными, не было никакой возможности.

– Ладно, потом что-нибудь придумаем, – решил Зубоскалин и подошел к окошку.

Тетя Клава, увидев своего любимца, встрепенулась и поправила невероятных размеров прическу, Эйфелевой башней возвышавшуюся над крупной головой с красными, пухлыми щеками. Щеки уже было приподнялись в улыбке, подперев маленькие, небесного цвета глазки, но измученный вид Саши со стекающими по лицу струйками воды заставил лицо грустно вытянуться, а горло издать неопределенный звук, напоминающий что-то среднее между всхлипом и вздохом.

– Касатик ты мой, никак заболел?

– Плохо спал, – отделался короткой фразой Дирол, не соизволив даже выдать комплимент, которые в изобилии роились для поварихи в ветреной голове.

Из этого тетя Клава сделала вывод: любимец ее совсем плох.

Бывало, и Агафон вот так после напряженного рабочего дня в пожарной команде, отоспавшись на неделю вперед, приходил к ней весь измочаленный, злой, без сил валился на кровать, горемычный. В таких случаях тетя Клава всегда знала, что ей надо делать: покормить посытнее, чтобы усталость снять. Ей-то не сложно после каких-то семи часов работы за раскаленной казенной плитой в тридцатиградусную жару еще немного постоять у домашней, родной, плиты, вытирая частые бисеринки пота махровым полотенцем, потому как платка носового на весь день просто не хватало.

– Держи-к вот лишние две котлетки, – ласково произнесла женщина, накладывая и порцию побольше. – До чего ж слабая молодежь нынче пошла, – посетовала она, с жалостью взирая на измученного представителя этой самой молодежи. – Вот и преподаватель к нам нынче новый пришел, ну чистый заморыш: маленький, худенький. Как только очки на носу носит, не падает под их тяжестью?

Одна жалость на него смотреть, несчастного.

Уголком косынки, наброшенной на пухлые плечи, тетя Клава вытерла прослезившиеся глаза, подумала и подложила третью дополнительную котлету, бессовестно взятую из общего котла.

– Какой преподаватель? – оживился Дирол.

– Да по какой-то там истории, не помню какой. Так вон он, в уголочке сидит, вилкой ковыряется в картошке, будто она несъедобная, – обиженно заметила повариха, недовольно махнув уголком косынки, словно мух отгоняя.

– Это он зря, пюре у вас всегда отменное, – сделал комплимент Зубоскалин, из чего можно было заключить, что пасмурное самочувствие его пошло на убыль, зарезанное на корню возможностью по-новому исхитриться в «воспитательной работе», производимой над Фролом Петровичем.

Новенького Санек оценил на пять баллов: по виду чудаковатый заумный зануда, плохо разбирающийся в реалиях жизни, безотрывно-углубленно изучающий какую-то толстую книжку. Чуть в стороне на столе лежало несколько газет и журналов, придавая новенькому еще более умный вид.

Над таким подшучивать одно удовольствие. Он как раз закончил гонять по тарелке истерзанную котлету и, съев половину ее, отставил тарелку в сторону. Пока молодой еще, лет двадцати пяти, преподаватель тянул свое какао с молоком, закусывая ломтиком хлеба с маслом, ребята успели порубать утренний паек, обсудить план действий и спрятаться в засаде.

Дело оставалось за малым.

* * *

Неожиданная забота проснулась в сердце Мочилова этим тяжелым для многих утром. Проследив за тем, чтобы курсанты как подобает встали – точнее, как это для капитана казалось подобающим, – Мочилов вошел на кафедру криминалистики с одной только мыслью: налить себе стаканчик холодненькой газировки и залпом осушить его так, чтобы из глаз искры посыпались. В кабинете, где собирались все преподаватели с кафедры криминалистики, было пусто. Это порадовало капитана, потому что утреннее похмелье не располагало к общению, а надежного, стопроцентного средства антипохмелина человечество еще не придумало.

В кабинете, как сказано было выше, никого не было. И все же Глеб Ефимович чувствовал чье-то незримое присутствие, пока еле ощутимое, но, Мочилов был уверен, после стаканчика шипучего средства этот незримый проявит себя более отчетливо. Подойдя к приземистому холодильнику «Саратов» – гордости его родной кафедры и предмету зависти преподавателей с кафедры юриспруденции, – капитан достал начатую еще вчера полуторку и отхлебнул прямо из горлышка.

Приятное облегчение холодком пробежало по горлу, свалившись где-то в районе живота, и растеклось по внутренностям. Сразу как-то прояснилась голова и желудок ответил довольным урчанием. Глеб Ефимович отхлебнул еще большой глоток и, довольно крякнув, поставил бутылку на место.

Вот теперь можно было оглядеться и понять, чье присутствие так насторожило его.

И опять же Мочилов убедился, что в кабинете никого не было, но зато заметно бросались в глаза некоторые изменения, произошедшие на крайнем, у стены, столе. Все дело в том, что еще сутки назад стол этот никем не был занят. На него сваливалось все, что мешало обитателям кафедры или, по крайней мере, не требовалось им ближайшие месяца три.

Старые и никому не нужные документы, которые даже для отчетности никуда не годились, конспекты занятий, сохранившиеся еще с советских времен, всеми забытый и заброшенный цветок алоэ, доживающий последние часы своей нелегкой жизни, – все это изо дня в день мозолило глаза капитану Мочилову и его коллегам, но убирать этот хлам никому не хотелось, отчего преподаватели давно с тем свыклись, возможно, сроднились, поскольку ни один из них не представлял уже свой кабинет без стола у стенки с его беспорядком.

Но все изменилось в одночасье вчера вечером, когда на кафедру вошел новый коллега, интеллигентного вида молодой человек, и занял пустующее место. Теперь стол нельзя было узнать: он сиял первозданной чистотой, радуя глаз немецкой аккуратностью и вызывая зависть у не вполне опрятного Мочилова. Слова, сказанные юным сослуживцем вчера, всплыли в памяти и повисли в воздухе перед глазами: «Хочется сделать из курсантов настоящих стражей порядка, а для этого любая мелочь важна: от того, насколько ты сам следуешь излагаемым принципам, до правильного питания и здорового сна учащихся». И Мочилов с этим согласился.