Паутина судьбы - Валентин Пушкин Страница 17

В газете «Пишущая Россия», куда после отказа Шишмарева обратился Морхинин, рассказ забраковал щеголеватый, самоуверенный Самсоненко, зам главного редактора. А главреду Буданкову понравилось. После неприятных прений, тянучки и многочисленных пожеланий Самсоненко рассказ утвердили. А вслед за выступлением с танка президента, взорвавшего в бытность его главой обкома особняк с тенями расстрелянной царской семьи, рассказ опубликовали. К этому времени маньяки в литературе и в жизни проявлялись все чаще, становились востребованными.

Морхинин не ожидал внезапного успеха и, войдя в кабинет Буданкова, смутился.

– Язык у вас красочный при описании сбора грибов, – сказал Буданков, рано постаревший, опытный газетчик, улыбнувшись автору. – Я и сам любил с корзинкой побродить. Сейчас времени нету – все кругом рушится. Выживет ли газета наша, не знаю.

Чернобровый элегантный Самсоненко встретил Морхинина как ни в чем не бывало.

– Актуально, – авторитетно пробаритонил он. – Хичхоковская голливудская тема внедряется в нашу жизнь. Чувствуете интересующие публику поветрия? Добре… Мы вас сейчас сфотографируем.

На фотографии Морхинин получился в образе иностранца, писателя с мировым именем.

– Красивый, сексапильный мужчина, помещенный рядом с заглавием «Бабушка и внучка», – это, знаете ли, провокационный намек, – заявил Самсоненко. – Очень современно, хотя наша газета сугубо патриотическая.

Морхинин купил две бутылки крепленого вина, а Тася подготовила дома десятка три бутербродов. Морхинин погрузил все заготовленное в сумку и угостил маленький коллектив газеты «Пишущая Россия».

Все были довольны даже таким скромным банкетом в эти странные, неустойчивые, скудные дни. Одна немолодая дама неожиданно сказала за столом, что в штате выездных корреспондентов освободилось место, так как занимавший его раньше Генка Фридберг перешел в коммерциализованный новый журнал Big journal. Дама предложила попробовать в качестве спецкора писателя Морхинина.

– Очень ловкое письмо у Валерьяна Александровича, судя по рассказу. Проблематику он, по-моему, тоже способен улавливать, – сказала она и сделала сладкие глаза.

– А чего, попробуешь спецкором, и, глядишь, дело пойдет, – охотно присоединился к мнению сотрудницы главный редактор. – Приходи в среду, к вечеру, обсудим серьезно.

Морхинин растерялся. Он улыбнулся газетной даме и благожелательному главреду. Вообще он чувствовал себя не в своей тарелке. О том, чтобы стать корреспондентом, Морхинин задумался не слишком старательно.

В среду, для серьезного обсуждения своего устройства, он в редакцию не пришел. Позвонил только через неделю в кабинет главного редактора. Трубку снял Самсоненко. Довольно бодрым тоном он известил Морхинина, что скончалась болевшая почками жена Буданкова. А через день после ее похорон умер и сам Буданков от внезапного сердечного приступа. Временно должность заведующего в «Пишущей России» занимает он, сказал Самсоненко. На освободившееся место разъездного спецкора назначен некто Мульченко. Вот каковы дела.

Морхинин осторожно подышал в телефонную трубку. Потом сказал «спасибо» и опустил ее на рычажок. В «Пишущей России» он больше никогда не бывал. После смерти Буданкова газета стала тусклая, захудалая и непопулярная. А ведь еще недавно она воспринималась как самая оппозиционная по отношению к другим СМИ, бросившимся разоблачать и поносить павший режим.

У Морхинина вообще была врожденная неприязнь ко всякой политизированной и практической суете. Будущий оперный хорист чуть ли не с детского возраста увиливал от «общественной работы». И терпеть не мог всяческие собрания, заседания и «сборы». А когда ему все-таки (не по своей воле) приходилось в нее включаться, он чувствовал себя отвратительно, таская на плечах тяжесть вязкого уныния и зеленой скуки. А уж став человеком зрелого возраста, он не доверял двухслойным и трехслойным людям, преуспевавшим совсем недавно и вдруг перекрасившимся в изобличителей «репрессивного» прошлого.

Морхинин давно уже ушел из храма, где с ним пела в хоре кареглазая Юля, сестра черноокой поэтессы Кристины Баблинской. Он теперь работал в праздничном хоре церкви Рождества Богородицы, потому что там руководила певческой частью богослужения его Таисья Федоровна – милый друг и, можно сказать, гражданская жена.

Чаще всего Тася жила в комнате Морхинина. Вообще-то у нее имелась отдельная однокомнатная квартирка где-то в Бескудникове. Но там был прописан и пребывал ее взрослый сын, иногда исчезавший на пару и больше месяцев, иногда возникавший в материнской обители после очередного запоя или временной женитьбы. И Тася, как самоотверженная мать, мчалась к нему, привлекая наркологов с капельницами и пригоршнями дорогих лекарств, временно приводивших ее потомка в нормальное состояние.

Морхинина эти эксцессы раздражали. Сначала он даже хотел расстаться с воительницей против пьянства любимого сына. Затем махнул рукой на этот жизненный режим, который у них определился, решив терпеть до естественного завершения его. «Бог все управит в конце концов», – говаривала Тася, и он с нею согласился. К тому же Тася в положении регента являлась его начальницей, что было весьма благоприятно. Морхинин никогда не совмещал влечение к женщине с какими-либо материальными соображениями, но в этом случае явилось приятное совпадение.

Деятельность Морхинина как человека пишущего тоже поддерживалась Тасей, прекрасно владеющей машинкой. Сколько сотен страниц, черновых и окончательных вариантов, перепечатывала незаменимая смиренная подруга для своего милого обалдуя, упрямо строчившего ночами! Тася покорно исполняла функцию машинистки, хотя в глубине души не вполне верила в успех его молчаливого труда. А Морхинин придерживался мнения, кажется, Леонида Леонова, говорившего с высоты своего успешного опыта: «Глаз – барин, а рука – работник».

В октябрьские дни 93-го года, когда танки долбили снарядами Белый дом Верховного Совета, омоновцы вылавливали в соседних переулках недовольных или сопротивляющихся, молотя их полицейскими дубинками и применяя огонь на поражение, Москва – как столица невоюющей страны – ощутила предынфарктное состояние.

Морхинин, довольно долго смотревший по телевизору это достославное шоу и находившийся, как и многие совграждане, в полном недоумении, неожиданно куда-то заторопился. Он надел старую кожаную куртку, натянул глубоко на уши шапку, положил в карман что-то тяжелое металлическое. Словом, он собрался зачем-то туда, где стенка дома за зданием парламента была забрызгана кровью, где валялось много трупов, а с крыш окружавших площадь домов изящно работали снайперы. Там задавили какого-то ополоумевшего молодого священника, пошедшего с поднятым крестом на танки… Морхинин почувствовал в своей незадачливой голове нечто решительное и самозабвенное, схожее, наверно, с состоянием того бесстрашного задавленного батюшки.

Но, когда Морхинин открыл уже дверь на лестничную площадку, к нему бросилась появившаяся откуда-то Тася:

– Так я и знала, что этот ненормальный попрется сражаться, еле успела… Ты-то куда направился? Воевать? За кого? За депутатов, генералов, маршалов, директоров? Да они же ездили на черных «Волгах» да на «мерседесах», а ты – на трамвае. У них же сыновья в Африку летали стрелять львов и жирафов: каждый выстрел – десять тысяч долларов. Может быть, ты хочешь погибнуть за народ? Погляди, обернись на ящик! Вон на Горбатом мосту ^[3]. Там собрались недоумки, отморозки и гады. Они хохочут после каждого взорвавшегося снаряда! Визжат от восторга.