Очарование зла - Елена Толстая Страница 17

Ася — в Москве. Там же и Ариадна. Аля уехала как будто навстречу князю-жениху, радостно. В семье с ее отъездом стало спокойнее.

Марина — на своем привычном месте, у позорного столба, одна.

Эфрон слушал ее голос…

Стихотворение закончилось. Выкрик (дождались, дорвались):

— Что ж не о челюскинцах, товарищ Цветаева? Почитайте нам о челюскинцах!

Марина сильно сощурилась, но лица говорившего не увидела. Без паузы, без единого возражения начала:

Челюскинцы! Звук —

Как сжатые челюсти.

Мороз из них прет,

Медведь из них щерится…

Гул голосов нарастал; стихотворение не все слышали. Марина, не повышая тона, закончила — так же уверенно, как и начала:

…Сегодня — да здравствует

Советский Союз!

За вас каждым мускулом

Держусь — и горжусь:

Челюскинцы — русские!

Ожидаемый взрыв последовал. Эфрон, вскочив, аплодировал; рядом, улыбаясь, хлопал и Святополк-Мирский. Болевич тонул где-то в табачном дыму, его не было видно. Хлопали и другие, перемежаемые свистом и выкриками. Наконец Цветаева повелительно повела рукой; шум попритих.

Марина сказала:

— Часть моих коллег-поэтов постоянно выталкивает меня в Россию с таким рвением, словно я мешаю им наслаждаться жизнью здесь…

— А вы уже получили серпастый-молоткастый? — новый язвительный голос.

— Нет, — сказала Марина без тени улыбки. И без прищура, не снисходя даже до того, чтобы попытаться углядеть источник этого звука.

— И напрасно. Ехали бы к своему любимому Маяковскому.

— Маяковский… — Цветаева задумалась на миг. — Сильнейший лирический поэт. И закончил он сильнее, чем лирическим стихотворением, — лирическим выстрелом.

Она говорила с ними так, словно они были ее близкими друзьями, способными понять любую, самую сложную, самую парадоксальную ее мысль. И это их даже не раздражало, а бесило, а она скользила близоруким взглядом поверх голов: Квазимодо у позорного столба, и даже пить не просит!

— Двенадцать лет кряду человек-Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта, а на тринадцатый год поэт встал и человека убил… Да даже Николай, державный цензор, — даже он так не расправился с Пушкиным, как Владимир Маяковский — с самим собой!

Внезапно Болевич появился. Не вынырнул, не пришел, а возник, бесшумно и непостижимо, рядом с Эфроном и Святополк-Мирским.

— Что, пора? — шепнул Эфрон.

— Да.

Оба поднялись.

Святополк-Мирский уставился на них удивленно:

— Вы уходите?

— У нас ночная киносъемка, — вполголоса объяснил Эфрон.

Быстрый виноватый взгляд в сторону Марины. Она его, разумеется, не видит. Пригнувшись, как под пулями, они — по узкому проходу, точно по окопу, — начали пробираться к выходу. Вслед им летели пулеметные очереди Марининых слов:

За этот ад,

За этот бред

Пошли мне сад

На старость лет,

На старость лет.

На старость бед:

Рабочих — лет.

Горбатых — лет…

На старость лет

Собачьих — клад:

Горячих лет —

Прохладный сад…

Ревнители «тихой» поэзии, «стихов отдохновения» злобились и порывались свистеть…

* * *

Вера проводила вечер в кругу семьи. Все очень «старорежимно»: чай в стаканах с серебряными подстаканниками, ухоженные лица не голодавших людей, «прикормленный» батюшка из близлежащей (одной из немногих русских) церкви. Богатенький и бездарненький литератор Крымов при всех аксессуарах российского «думающего» человека (бородка, животик, умное породистое лицо, чуть-чуть следы излишеств). Скатерть, хрусталь, грибочки в блюдце, печенье в вазочке, водочка в графинчике.

Батюшка степенно вкушает и время от времени роняет дивные, успокоительные фразы вроде: «Пути Господни неисповедимы», «Все в руце Божией», «Благослови Господь — как Вы правы!..»

«Гвоздем» этого приватного вечера служил некто Роман Гуль, неопределенной внешности мужчина, кажется — тоже литератор, но совершенно иной генерации, нежели Крымов. Единственный из всех собравшихся, в чьих чертах, особенно в острых скулах, застрял страх после пережитого. Вера уловила это мгновенно, наметанным глазом. Страх был еще довольно свежий. Для того чтобы он изгладился, требуется не менее десяти лет спокойной, сытой жизни. У Гуля же этих лет явно не было.

Уютно журчит кипяток, изливаясь из самовара. «Прошу сахару… У нас, знаете ли, настоящий — белый, а то тут все пьют с каким-то чернявым, прости Господи…» — «Да, пути Господни неисповедимы». — «Еще заварочки? У нас английская — Верочка привезла из Лондона… Вполне недурная». — «Да, во Франции не умеют пить чай — это общеизвестно»…

Вера, не выдержав, вставила:

— Чай пить умеют только в России, где каждое второе брюхо смело можно уподобить самовару!

— Вера! — Отец, укоризненно.

— Благослови Господи, Александр Иванович, она ведь еще дитя… Верочка, передайте мне грибочков…

После короткой интермедии с откочевыванием грибочков в сторону батюшки Гучков вернулся к главной теме — к Гулю.

— Ну так вот, Роман Борисович, какое у меня к вам неотложное дело, — загудел Гучков. — Недавно в Париж приехала дочь князя Орловского…

Вера опустила веки. Зачем-то пыталась вернуть прежнее: как проходили похожие чаепития во времена ее детства, в России. Отец, это она помнила точно, так же гудел, голос благодарно отзывался в самоварном брюхе. Порхали похожие на гимназисток горничные. Маменька с сосредоточенным видом разливала чай из чайничка, мелькали белые руки с кольцами.

Вера вдруг вспомнила: кольца, особенно одно, с камеей, она считала игрушками. Мамиными игрушками, более интересными, чем куклы, потому что они были маленькими. Камея, белый профиль, женская головка с развившимися кудрями, на фоне темно-красного, винного камня, называлась Береника. «Когда у меня будет дочка, я назову ее Береника!» Маменька с умиленным недоумением пересказывала фантазию дочери подругам. (Звяканье блюдец, грудной женский смех.)

Не будет никакой Береники, но об этом лучше не думать.

Гучков продолжал гудеть:

— Госпожу Орловскую каким-то чудом выпустили из советских лагерей и из России. Она рассказывает потрясающие факты, потрясающие! Так вот, Роман Борисович, голубчик, не взялись бы вы записать? И хорошо бы сопроводить сравнительным комментарием касательно вашего пребывания в немецком трудовом лагере…

— Разумеется, — согласился тотчас Гуль и погрузил в стакан острый нос. Как будто намеревается хоботком высосать сладкое со дна, где лежит и плавится кусок настоящего белого сахара.