Опер печального образа - Дмитрий Вересов Страница 17

Милиционеры направились к незаконным гаражам, а вслед им смотрели еще не отговорившая дворничиха и уже успевшая разочароваться в жизни, по крайней мере на сегодняшний день, девушка с зонтиком и спортивной сумкой.

Гаражи были разные по строительному исполнению, поэтому щели между ними были тоже различны. К внутренней, хорошо скрываемой радости оперативника Санчука ни в один из этих промежутков он пролезть не мог.

— Можешь не надуваться, — проворчал Михаил и боком влез между гаражами. — А у тебя версии насчет голубей не появилось? А то бы ты, пузырь, в небе полетал, а я бы тебя за ниточку подержал.

— А мне жена сказала, что я здорово похудел за последнее время, — донесся до Корнилова голос Санчука. — Говорит, что живота моего что-то не чувствует.

— Так это, может, она похудела? — с понимаем дела предположил Корнилов, который теперь тоже был сведущ в семейных вопросах. — Если бы ты, Санчо, увидел, что народ бросает за гаражи, ты бы на неделю потерял аппетит.

— Этим они выражают протест против социальной несправедливости. Я уже все отбивающее аппетит на своем веку повидал. На меня это уже не действует. Корнилов, зачем ты напомнил мне про аппетит? Он опять мгновенно разыгрался.

— Если бы я мог словами передать запахи, я бы сейчас тебе очень многое сообщил.

— Только труп еще один не вздумай там отыскать. Нам пока с тобой и этих хватит. Ты обращай внимание только на мелкие предметы, Михась, а крупные перешагивай, не глядя.

— Дальше мне не пролезть, я так посмотрю, — донесся до Санчука приглушенный голос сильно стиснутого в груди человека.

— Посмотри, посмотри…

Коля Санчук от нечего делать исполнял странный танец. Он приставил пятку одного ботинка к носку другого и, воображая их одним целым, чем-то вроде скейтборда, стал вращаться, перекатываться, балансировать. Он так увлекся исполнением этих сложных, почти акробатических па, что не заметил, как из-за гаражей показался его напарник.

— Танец нераскрытого «глухаря», — прокомментировал увиденное Корнилов.

В руке он держал мокрую и грязную, но очень яркую тряпку.

— Не узнаешь? — спросил он Санчука.

— Пионерский галстук?

— Лента свидетельская. Красная, с золотыми буквами. Подержи-ка, я пока отряхнусь. Я со спины не очень грязный?

— Точно, это лента Синявиной.

— Судя по запаху и количеству шерсти, лежала она как раз в центре собачьей «малины».

— По-моему, эта версия становится основной, — сказал Коля Санчук. — Будем колоть эту суку и устроим ей очную ставку с черным кобелем… Насчет «Компливита». С учетом собачьей оперативной обстановки, я такую смесь сделал своей супруге. Ты бы тоже Ане такую сварганил, Михась. Действует безотказно. Я, например, в нее больше верю, чем в газовый баллончик. Многолетний опыт покусанных шпионов и смершевцев…

Оперативно, то есть через пару часов, после неторопливого обеда и дороги в отдел, красная лента с золотыми буквами, подсохшей грязью и собачьей шерстью легла на стол подполковника Кудинова. Рядом с тряпкой сверкал металлической чистотой маятник-коромысло, заключенный в сферический каркас.

— Как там у Лермонтова? — спросил Валентин Петрович, задумчиво глядя на тихую работу псевдовечного двигателя. — «Ко мне он бросился на грудь, но в горло я успел воткнуть и там… провернуть раза два или три…»?

— Два, — сказал Корнилов.

— Три, — подсказал Санчук.

— Неважно, — кивнул головой подполковник Кудинов, переключаясь. — Данные экспертизы тоже указывают на «многочисленные проникающие и горизонтальные разрывы живой ткани»…

— Меня смущает, товарищ подполковник, — встрял в рассуждение начальника Корнилов, — отсутствие на одежде Синявиной слюны и других признаков нападения животного. Только собачья шерсть…

— Кстати, насчет слюны, — Валентин Петрович пальцем помог «вечному двигателю» увеличить амплитуду колебаний. — Вам не показалось, что собаки больны бешенством?

— Слюна у них не капала, товарищ подполковник, воду они из лужи пили, — отрапортовал Санчук.

— Этой весной я ехал с омоновцами в Шали на ГАЗ-66. Водитель у нас был настоящий джигит…

Подполковник Кудинов стал их начальником всего пару месяцев назад, причем повышение и очередное звание получил за успешную командировку в Чечню. Харитонов рассказывал, что Валентин Петрович в Чечне с блеском раскрыл убийство главы местной районной администрации. Вообще, в кабинете не прятался, все время стремился на оперативные просторы. А просторы на Кавказе!.. В качестве «новой метлы» он не стал «мести по-новому», то есть наводить в отделе свои порядки. Первый месяц присматривался к людям, много с ними разговаривал. Впрочем, и теперь он разговаривал не меньше. Особенно любил делиться с подчиненными свежими воспоминаниями о Кавказе и находил в них благодарных слушателей. Поначалу приняли его настороженно, но уже через пару недель стали называть Кудинова «папой», а Санчук — «тятей». На ребят он без особой необходимости не давил, начальственные окрики на них не переносил. А вопрос с жильем для Саши Юрченко, растянувшийся на несколько лет, решил за неделю, пользуясь своими «кавказскими» связями. Так что его долгие рассказы считали в отделе грехом вполне простительным.

— …Едем долиной, навстречу отара с чабаном. Все, как у Лермонтова и Толстого описано. Вдруг две огромные овчарки бросились к машине. Лают, прыгают, того и гляди через борт перескочат. Морды огромные, мохнатые, клыки острые, желтые. Большие, как медведи, но быстрые, прыгучие. Бежали за нами и прыгали километра два. Кавказские овчарки… Страху я тогда натерпелся. В меня же стреляли из засады, видел еще, как на фугасе машина подрывается… Но такого страха, как от этих кавказских овчарок, я там не чувствовал… Нет, было, вообще-то, и пострашнее… Так вот, был бы в этой собачьей стае «кавказец», я бы ни секунды не сомневался, что убийство девушки — их рук… то есть их клыков дело…

* * *

…Я бегу. Мой бег из того сна, когда я легче декораций сновиденья, когда ничего не стоит сорвать с места окружающий мир, размазать его скоростью по холсту пространства, нарушить границы вещей. Что мне теперь до жалкой предметности? Я смотрю прямо перед собой, вижу, как сторонятся меня жалкие подобия видимого мира. Но я уже презираю этот орган чувств, который когда-то по наивности считал самым главным, самым любимым. Для чего он нужен мне? Разве что взглянуть в последний раз в расширенные от ужаса глаза жертвы? Только страх неминуемой гибели способен раскрыть их глаза так широко, что в них можно войти, как в распахнутую дверь, заглянуть запросто в чужую душу, окинуть ее придирчивым взглядом покупателя и захлопнуть навсегда за ненужностью.

Двери, окна… При моем приближении они дрожат и распахиваются. В этом мертвом городе они единственные еще напоминают мне живые существа. Деревья, трава, птицы, животные, люди этого города давно мертвы. Они сделаны из единого вещества и разделены лишь условной перегородкой. Ее легко перекусить, и тогда они превращаются в хлам, тряпки, прах. Я точно знаю, что никакой души в них давно нет, хотя место для нее было отведено. Я проверял уже два раза. Я не почуял ее. А ведь теперь я могу почуять почти все. Иногда в лунную ночь мне кажется, что я могу почуять нутро бытия, а может, даже и Его…